Присмотримся, например, к тому, что резко отличает правительство от всех других действующих в обществе организаций. Многие политологи и социологи сглаживали это жизненно важное различие, рассматривая все организации и группы как иерархические, упорядоченные, правительственные и т.д. Левые анархисты, например, в равной степени выступают против государственных и частных организаций, таких как корпорации, на том основании, что и те и другие одинаково элитарны и используют принуждение. Но «правый» либертарианец не против неравенства, а его концепция принуждения относится только к случаям использования насилия. Либертарианец видит коренное различие между правительством (центральным, региональным или местным) и всеми другими действующими в обществе организациями. Точнее, следует говорить о двух подобных различиях. Во-первых, каждый человек или группа лиц получает доход в виде платежей, имеющих вид либо добровольных взносов и дарений (местный шахматный клуб, например), либо добровольной платы за приобретаемые на рынке товары и услуги (так живут владелец продовольственного магазина, профессиональный бейсболист или, например, производитель стали). Только правительство получает доход с помощью принуждения и насилия, скажем, в виде прямой угрозы конфискации имущества или тюремного заключения в случае неуплаты. Эти принудительные сборы и есть налогообложение. Второе отличие состоит в том, что, не считая уголовных преступников, только правительство может использовать свои возможности для насилия в отношении своих и чужих подданных, только правительство может запретить порнографию, принудить к соблюдению религиозных обрядов или отправить людей в тюрьму за продажу товаров по ценам, превышающим установленные всё тем же самым правительством.

Оба различия, разумеется, можно свести к одному: во всех обществах только правительство уполномочено нарушать права собственности своих подданных для сбора средств или для утверждения своего морального кодекса, а также убивать тех, кого оно не одобряет. Более того, любое правительство, даже наименее деспотичное, всегда большую часть доходов получало благодаря принуждению граждан к уплате налогов. Исторически правительства были источником подавляющей части актов порабощения и убийства. А поскольку, как уже неоднократно было отмечено, главная задача либертарианца – это противостояние всем видам агрессии против личности и собственности, то он по необходимости выступает против институтов государства, по природе своей являющегося самым значительным врагом абсолютных прав собственности.

Никто не описал насильственную и паразитическую природу государства с большей ясностью, чем великий немецкий социолог конца XIX века Франц Оппенгеймер. Он отметил, что есть два и только два взаимоисключающих способа разбогатеть. Первый – это путь производства и добровольного обмена, путь свободного рынка или, в терминологии Оппенгеймера, «экономические методы», а второй – это путь грабежа и насилия, или «политические методы». Политические методы, несомненно, паразитичны, поскольку требуют предварительного производства, которое эксплуататоры могли бы конфисковать, результатом чего оказывается не прибавление к совокупному общественному производству, а вычитание из него. Оппенгеймер определил государство как «организацию политических методов» – систематизацию хищничества на данной территории.

Короче говоря, частное преступление единично и негарантированно; такого рода паразитизм мимолётен, а жизненный путь паразита и насильника в любой момент может быть оборван, если его жертвы воспротивятся. Государство представляет собой законный, упорядоченный, систематический канал паразитирования на собственности производителей; оно гарантирует паразитической касте общества обеспеченную, безопасную и сравнительно мирную жизнь. Великий либертарианский автор Альберт Джей Нок написал, что «государство монополизировало преступление… Оно запрещает частное убийство, но само организует убийства в колоссальных масштабах. Оно наказывает частное воровство, но само невозмутимо накладывает руку на всё, что ему приглянется, будь это собственность его граждан или иностранцев»

Конечно, человека непривычного бросает поначалу в оторопь от предложения смотреть на налогообложение как на грабёж, а на правительство – как на банду грабителей. Но каждому, кто предпочитает думать о налогообложении как о своего рода добровольных платежах, стоит представить, что будет, если он предпочтёт не платить.

Знаменитый венский «правовой позитивист» Ганс Кельзен попытался в своём трактате «Общая теория права и государства» сформулировать политическую теорию и оправдание государства на строго научной основе, не прибегая к оценочным суждениям. Естественно, что уже в начале книги он наткнулся на pons asinorum, камень преткновения политической философии: что отличает государственные указы от приказов бандитской шайки? Кельзен сказал только то, что государственные указы «правомерны», и двинулся дальше, не потрудившись объяснить или определить свою концепцию «правомерности». А ведь всякому учёному, не являющемуся либертарианцем, было бы полезно поразмышлять над этим вопросом: как определить налогообложение, чтобы оно не было бы идентичным воровству?

>>9100
«Документы Пентагона» – сверхсекретное исследование предыстории участия США в войне во Вьетнаме общим объёмом около 7 тыс. страниц, проведённое по указанию президента Л. Джонсона и министра обороны Р. Макнамары. В 1971 году бывший высокопоставленный сотрудник Министерства обороны Д. Эллсберг передал 47 томов этих документов в распоряжение газет New York Times и Washington Post. Администрация Никсона попыталась наложить предварительное ограничение на публикацию документов, но решением Верховного суда по делу «New York Times против Соединённых Штатов» на основании права народа знать правду и конституционной свободы слова и печати правительству было предписано опубликовать эти материалы за исключением отдельных документов и страниц, которые, по мнению Суда, могли бы в случае опубликования нанести ущерб национальной безопасности. В изложении этого документа, появившемся в газете New York Times 13 июня 1971 года под заголовком «Вьетнамский архив», участие США в войне во Вьетнаме рассматривалось как аморальное, а методы информирования общественности о ней – как бесчестные. Эллсберг был отдан под суд по обвинению в шпионаже, но затем оправдан. Суд отметил попытки его компрометации со стороны президентской администрации.

>>9100
Ты сам то хоть читаешь эти копипасты?

Большинство людей, включая немалую долю политических теоретиков полагают, что если индивид признаёт важность, даже жизненную необходимость некоторых видов деятельности нынешнего государства, например, обеспечение работы законов, то это человек в силу данного факта признаёт и необходимость самого государства. Государство и в самом деле исполняет много важных и необходимых функций: от обеспечения работы закона до снабжения полицейскими и пожарными, строительства и поддержания в порядке улиц, доставки почты. Но это ни в коем случае не доказывает, что только государство может выполнять подобные функции, или что на самом деле оно выполняет их достаточно качественно.

Предположим, например, что существует множество конкурирующих магазинов, продающих дыни, в определенном округе. Один из дилеров, занимающихся дынями, Смит, пользуется принудительными методами для того, чтобы сжить конкурентов с округа. Он, таким образом, применил насилие, путем принуждения создав монополию по продаже дынь на данной территории. Значит ли это, что использование Смитом методов принуждения для создания и содержания монополии было необходимо для снабжения округа дынями? Разумеется, нет, так как то, что существовали конкуренты или потенциальные соперники, и привело к тому, что Смит использовал принуждение или его угрозу; более того, экономистами доказано, что Смит, как нечестный монополист, будет склонен предлагать плохие и неэффективные услуги. Будучи защищенным от конкуренции с помощью примененной силы, Смит может позволить себе предоставлять слишком дорогие и/или ненужные услуги, в то время как потребители лишены возможности выбора альтернативных услуг . К тому же если и соберется группа людей, чтобы выступить за отмену нечестной монополии Смита, будет очень мало протестующих, у которых хватит смелости обвинить монополиста в желании лишить потребителей вожделенных дынь.

Так вот, государство – это и есть наш гипотетический Смит – только гигантского и всеобъемлющего масштаба. На протяжении всей истории группы людей, называющих себя «правительство» или «государство» пытались – обычно успешно – принудительно получить монополии управления экономикой и обществом. В частности, государство присвоило себе в принудительном порядке монополию на полицию и военные службы, обеспечение законом, принятие решений судебными органами, монетный двор и власть создания денег, неиспользуемую землю и ресурсы («всеобщее достояние»), улицы и главные линии связи, реки и прибрежные воды, а также на средства доставки почты.

>>9104
Нет.

Единственное подлинное опровержение марксистской аргументации в пользу революции, следовательно, состоит в том, что собственность капиталистов является законной, а не беззаконной, и что, следовательно, ее захват рабочими или кем-либо еще сам по себе был бы незаконным и преступным. Однако это означает, что мы должны перейти к вопросу о справедливости притязаний на собственность, а это, в свою очередь, означает, что мы не можем, с небрежной легкостью, отделаться попыткой опровергнуть революционные притязания с помощью произвольного набрасывания покрова «справедливости» на всяческие и всевозможные существующие титулы собственности. Подобное деяние вряд ли убедит людей, верящих в то, что их либо других людей жестоко угнетают и постоянно подвергают агрессии. Однако это также означает, что мы должны быть готовы обнаружить в мире такие случаи, когда насильственная экспроприация существующих титулов собственности будет морально оправданной, поскольку эти титулы сами по себе являются незаконными и преступными. Давайте снова используем наглядный пример, чтобы прояснить наш тезис. Используя отличный метод Людвига фон Мизеса для абстрагирования от эмоционализма, рассмотрим гипотетическую страну, «Руританию».

Предположим, что Руританией правит король, который грубо нарушил права личностей - регламентировал, а, в конце концов, и захватил их собственность. В Руритании появляется либертарианское движение, которое убеждает большинство населения в том, что преступная система должна быть заменена подлинно либертарианским обществом, в котором права каждого человека на его личность, а также полученную и созданную собственность полностью уважаются. Король, предполагая, что восстание ждет немедленный успех, теперь применяет хитроумную стратагему. Он провозглашает, что его правительство низложено, однако перед самым отречением он по своему произволу выделяет всю обрабатываемую землю своего королевства в качестве «собственности» для себя и своих родственников. Затем он приходит к либертарианцам - бунтовщикам и говорит: «отлично, я исполнил ваше желание и отрекся от правления; больше не будет насильственного вмешательства в частную собственность. Однако я сам и мои одиннадцать родственников владеют каждый по одной двенадцатой Руритании, а если вы каким-либо образом нарушите нашу собственность, то вы посягнете на священность самого фундаментального принципа, который вы исповедуете: нерушимость частной собственности. Следовательно, хотя мы не будем больше взимать “налоги”, вы должны обеспечить каждому из нас право взимать любые “рентные” платежи, которые мы можем пожелать получить от наших “арендаторов”, или право распоряжаться жизнями людей, которые предпочтут жить в “нашем” владении, как мы сочтем наилучшим. Таким образом, налоги будут полностью заменены “частными рентными” платежами!».

Посмотрим, каким должен быть ответ либертарианцев - бунтовщиков на этот дерзкий вызов. Если они являются последовательными утилитаристами, то должны подчиниться такой уловке и обречь себя на жизнь при режиме ничуть не менее деспотическом, чем тот, с которым они боролись до сих пор. Возможно, на самом деле, и более деспотическом, поскольку теперь король и его родственники могут присвоить себе сам либертарианский принцип абсолютного права частной собственности, абсолютность, на которую они, возможно, раньше не решались претендовать.

>>11004
Должно быть понятно: чтобы либертарианцы опровергли эту стратагему, они должны разработать теорию законной собственности versus (против) незаконной; они не могут оставаться утилитаристами. Тогда они сказали бы королю: «Мы сожалеем, но мы признаем только те притязания на частную собственность, которые являются законными – те, которые вытекают из фундаментального естественного права индивида на самого себя и на собственность, которую он либо преобразовал с помощью своей энергии либо получил добровольно или унаследовал от подобного преобразователя. Иначе говоря, мы не признаем право кого-либо на любую конкретную часть собственности на основе его или чьего-либо другого произвольного и голословного заявления о том, что это его собственное. Не может быть никакого естественного морального права, вытекающего из произвольного заявления человека о том, что какая-либо собственность принадлежит ему. Следовательно, мы заявляем о праве экспроприировать эту «частную» собственность у тебя и твоих родственников и вернуть эту собственность индивидуальным собственникам, против которых ты совершил агрессию, реализуя твои нелигимные притязания».

Один королларий, который следует из этой дискуссии, имеет огромное значение для теории свободы. Он состоит в том, что, в самом глубоком смысле, вся собственность является «частной». Дело в том, что вся собственность принадлежит, то есть контролируется некоторыми конкретными личностями или группами личностей. Если B украл часы у A, тогда часы являлись частной «собственностью» B – находилась под его контролем и de facto в его владении – до тех пор, пока ему позволялось распоряжаться и пользоваться ими. Следовательно, находились ли часы в руках A или B, они были под частным контролем – в некоторых случаях, легитимно-частным, в других преступно-частным, но, тем не менее, частным.

Как мы увидим ниже, то же самое остается верным для индивидов, которые организуются в группу любого типа. Таким образом, когда они формировали правительство, король и его родственники контролировали – а, следовательно, по крайней мере, частично, «владели» – собственностью личностей, против которых они осуществляли агрессию. Когда они выделили землю в виде «частной» собственности каждого из них, то они вновь совместно вступили во владение страной, хотя формально и делали это разными способами. Форма частной собственности отличается в двух этих случаях, но не сущность. Таким образом, ключевой вопрос для общества состоит не в том, как столь многие полагают, является ли собственность частной или правительственной, но, скорее, являются ли неизбежно «частные» собственники легитимными собственниками либо преступными. В конечном итоге, дело в том, что не существует такой реальной целостности под названием «правительство»; существуют только люди, которые организуются в группы, называемые «правительствами» и действующие в «правительственном» стиле. Следовательно, вся собственность всегда является «частной»; единственный и ключевой вопрос состоит в том, должна ли она находиться в руках преступников или законных и легитимных владельцев. На самом деле, для либертарианцев существует только одна причина противостоять формированию правительственной собственности или призывать к ее разделу: понимание того, что властители в правительстве являются незаконными и преступными владельцами подобной собственности.

Итак, существует два типа этически недействительных земельных титула: «феодализм», при котором осуществляется постоянная агрессия со стороны держателя титула на землю по отношению к крестьянам, участвующим в преобразовании почвы; и захват земли, когда произвольные притязания на нетронутую землю используются для того, чтобы не допустить первичных преобразователей на эту землю. Мы можем назвать обе эти агрессии «земельной монополией» – не в том смысле, что некая личность или группа владеет всей землей в обществе, а в том смысле, что в обоих случаях устанавливаются произвольные привилегии в сфере земельной собственности, входя в противоречие с либертарианским принципом не-собственности на землю, за исключением настоящих преобразователей, их наследников и правопреемников.

Земельная монополия намного больше распространена в современном мире, чем верит большинство людей – в особенности, большинство американцев. В развивающемся мире, особенно в Азии, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке, феодальное землевладение является ключевой социальной и экономической проблемой – вместе с квази-крепостническими поборами на крестьянские «души». Действительно, среди стран мира как раз Соединенные Штаты являются одной из немногих, практически свободных от феодализма, благодаря счастливой случайности своего исторического развития. Поскольку они избежали самого феодализма, американцам сложно воспринимать всю проблему серьезно. Это в особенности верно для американских экономистов – сторонников принципа laissez-faire, которые склонны сводить свои рекомендации для отсталых стран к проповедям о добродетелях свободного рынка. Однако эти проповеди, естественно, не встречают отклика, поскольку «свободный рынок» для американских консерваторов с очевидностью не подразумевает конец феодализма и земельной монополии, а также переход титула на эти земли, без компенсации (феодалам), к крестьянам. И, тем не менее, поскольку сельское хозяйство всегда и преимущественно является наиболее важной отраслью в развивающихся странах, то подлинный свободный рынок, подлинно либертарианское общество, которое привержено справедливости и правам собственности, может быть создано только через прекращение незаконных феодальных притязаний на собственность. Однако экономисты-утилитаристы, которые не опираются на какую-либо теорию для прав собственности, могут только прибегнуть к защите status quo – в каком бы виде оно не сложилось: в данном случае, к несчастью, status quo в виде феодального подавления справедливости и какого-либо подлинного свободного рынка по отношению к земле или сельскому хозяйству. Такое игнорирование земельной проблемы означает, что американцы и граждане развивающихся стран говорят на двух совершенно разных языках, и что ни одна сторона не может прийти к понимаю позиции другой.

Американские консерваторы, в особенности, увещевают отсталые страны по поводу доблестей и значимости частных иностранных инвестиций из развитых стран и по поводу создания благоприятного климата для таких инвестиций, свободных от покушения со стороны правительства. Все это в высшей степени справедливо, однако, зачастую вновь оказывается нереальным для людей из развивающихся стран, поскольку консерваторам никак не удается провести различие между легитимными, основанными на свободном рынке иностранными инвестициями в противоположность инвестициям, которые основаны на монопольных концессиях и больших земельных пожалованиях со стороны развивающихся государств. В той мере, в какой иностранные инвестиции основаны на земельной монополии и агрессии против крестьянства, в той самой мере иностранные капиталисты перенимают некоторые качества феодальных землевладельцев, и с этими капиталистами следует обращаться соответствующим образом.

Нам не нужно далеко искать примеры земельной агрессии и монополии в современном мире; «имя им легион». Мы можем упомянуть один пример, который не слишком отличается от нашего гипотетического короля Руритании: «Шаху принадлежит свыше половины обрабатываемых земель в Иране, эта земля была некогда захвачена его отцом. Ему принадлежит до 10000 деревень. Пока что этот великий реформатор продал 2 свои деревни». Типичным примером иностранных инвестиций наряду с земельной агрессией является североамериканская горнодобывающая компании в Перу, Cerro de Pasco Corporation. Cerro de Pasco, легитимно приобретя землю у религиозного учреждения полвека назад, в 1953 году начала вторгаться и захватывать земли соседних крестьян-индейцев. Индейцы из деревни Ранкас (Rancas) отказались покинуть свою землю, и были уничтожены крестьянами, которым заплатила компания; индейцы из Ерус Якан (Yerus Yacan) пытались опротестовать действия компании в суде, а люди компании сожгли пастбища и уничтожили крестьянские хижины. Когда индейцы вернули свою землю с помощью массовой ненасильственной акции, правительство Перу, по требованию Cerro de Pasco и местных владельцев поместий, отправила войска, чтобы изгонять, избивать и даже убивать безоружных индейцев.

И что же, тогда, представляет собой наше мнение по поводу инвестиций в богатые нефтью земли, а это одна из основных форм иностранных инвестиций в развивающихся странах в сегодняшнем мире? Главная ошибка, допущенная в большинстве аналитических работ, состоит в том, что нужно предлагать либо сплошное одобрение, либо сплошное осуждение, поскольку ответ зависит от законности титула собственности, установленного в каждом конкретном случае. Если, например, нефтяная компания, иностранная или отечественная, выдвигает притязание на нефтеносный район, который открывает и ведет бурение, тогда это законная частная собственность, основанная на принципе «поселенца», и является несправедливым со стороны правительства развивающей страны облагать налогом или регулировать деятельность компанию. Если же правительство настаивает на своих притязаниях на собственность, на саму эту землю и только сдает нефть в аренду компании, тогда (как мы увидим ниже, при обсуждении роли правительства), притязание правительства является нелегитимным и недействительным, а компания, в роли поселенца, становится правомерным собственником и перестает быть только арендатором нефтеносной земли.

С другой стороны, существуют случаи, когда нефтяная компания использует правительство развивающейся страны, чтобы обеспечить себе, еще до буровых работ, монопольную концессию на всю нефть в обширной земельной области, тем самым соглашаясь на использование силы для вытеснения всех конкурирующих производителей нефти, которые могли бы вести поиски нефти и буровые работы в этой области. В таком случае, как в случае с произвольным использованием Крузо силы ради вытеснения Пятницы, первая нефтяная компания нелегитимно прибегает к помощи правительства, чтобы стать земельным-и-нефтяным монополистом. С точки зрения этики, любая новая компания, которая появляется на сцене, чтобы обнаруживать и бурить нефть, является законным владельцем своей, занятой на основе «поселения» нефтеносной области. A fortiori (прим. ред.: тем более), конечно, наш нефтяной концессионер, который также использует Государство для изгнания крестьян с их земли силой, – как было сделано, например, Creole Oil Co. в Венесуэле, – является соучастником правительства в агрессии последнего по отношению к правомерной собственности крестьян.

Мы можем теперь увидеть серьезный изъян в нынешних программах «земельной реформы» в развивающихся странах. (Эти программы, как правило, подразумевают незначительную передачу менее плодородной земли от помещиков к крестьянам, наряду с полной компенсацией для помещиков, которая зачастую финансируется за счет самих крестьян через государственную помощь.) Если титул землевладельца является законным, тогда любая земельная реформа, производимая на подобной земле, является незаконной и преступной конфискацией его собственности; однако, с другой стороны, если титул является незаконным, тогда эта реформа становится мелочной и не добирается до существа вопроса. Дело в том, что тогда единственно правомерным решением становится немедленное упразднение данного титула и передача его крестьянам, разумеется, без какой-либо компенсации агрессорам, которые обманом захватили контроль над землей. Таким образом, земельная проблема для развивающихся стран может быть разрешена только при использовании принципов справедливости, которые мы установили; и подобное применение требует детального и масштабного эмпирического изучения нынешних титулов на землю.

Мы указали выше, что имелось только одно моральное решение для проблемы рабства: немедленная и безусловная отмена, без какой-либо компенсации рабовладельцам. На самом деле, любая компенсация должна была направляться в противоположную сторону – для возмещения ущерба угнетенным рабам за весь период их рабства. Жизненно важной частью такой необходимой компенсации стало бы пожалование плантационных земель не рабовладельцам, которые едва ли обладали действительным титулом на какую-либо собственность, но самим рабам, чей труд, согласно нашему принципу «поселения», смешивался с почвой для развития плантаций. Иначе говоря, как минимум, элементарная либертарианская справедливость требовала не только немедленного освобождения рабов, но также немедленной передачи рабам, вновь, без какой-либо компенсации для господ, плантационных земель, на которых они работали и проливали свой пот. Так случилось, что победоносный Север сделал такую же ошибку – хотя «ошибка» это слишком мягкое название для акта, который привел к сохранению незаконной и угнетающей социальной системы, – которую совершил царь Александр, когда он освобождал крепостных в России в 1861 году: тела угнетенных были освобождены, однако собственность, на которой они работали и которой, безусловно, заслуживали владеть, оставалась в руках их бывших угнетателей. Используя экономическую мощь, которая оставалась в их руках, бывшие помещики вскоре снова осознали себя почти что господами по отношению к тем, кто теперь оказались свободными арендаторами или сельскохозяйственными рабочими. Крепостные и рабы узнали вкус свободы, однако были жестоко лишены ее плодов.

>>11008
>жестоко лишены ее плодов.
А чего это к революции помещачьиз земель было всего 2% ?

>>11018
Свобода это еврейский заговор! Гои должны быть под сапогом фюрера и платить налоги!

>>9100
Ненавижу треды с большими пастами в шапках. Лень читать.
К либертарианству отношусь положительно.

>>11018
Плоти нолог, гой.

>>11679
>Либертарианский путь предлагал частной собственностью считать только то, во что человек лично делает вклад и чем лично пользуется - например землю на которой пашет, а если земля превращается в пустырь потому что хозяин 50 лет ничего с ней не делал, то собственность становится ничейной и любой может её взять.
Отметим следующее: мы не утверждаем, что, ради того чтобы собственность на землю был обоснована, ею нужно постоянно пользоваться. Единственное требование состоит в том, что земля должна быть введена в использование и, таким образом, стать собственностью того, кто смешал свой труд с ней, кто поместил отпечаток своей личной энергии на эту землю. И, после такого использования, остается не больше причин запрещать земле оставаться пустующей, чем лишать кого-либо собственности из-за хранения его часов в ящике письменного стола.
Следовательно, одной формой недействительного земельного титула является любое притязание на землю, которая никогда не была введена в использование. Тогда принудительное осуществление подобного притязания по отношению к тому, кто использует ее первым, становится актом агрессии по отношению к законному праву собственности. На практике, и это следует отметить, не так уж сложно отличить землю в ее естественном, нетронутом состоянии от земли, которая в какой-то момент была преобразована человеком ради использования. Рука человека так или иначе будет ощущаться.
Однако еще одной проблемой, которая иногда возникает по поводу обоснованности земельных титулов, является вопрос о «враждебном владении» (владении вопреки притязаниям другого лица). Давайте предположим, что некий человек, Грин, нашел участок земли, который, очевидно, никому не принадлежит – вероятно, там нет забора и не происходит никакого вторжения в чужие помещения. Грин полагает, что эта земля никому не принадлежит; он начинает обрабатывать землю, использует ее на протяжении некоторого времени, а затем первоначальный владелец земли появляется на сцене и приказывает Грину выселяться. Кто прав? Обычное право для враждебного владения произвольно устанавливает временной промежуток в 20 лет, после которого человек, вторгшийся на чужую территорию, несмотря на свою агрессию по отношению к собственности другого, получает абсолютную собственность на эту землю. Однако наша либертарианская теория утверждает, что человеку необходимо только один раз преобразовать землю, чтобы получить ее в частную собственность. Следовательно, если Грин находит землю, которая каким-либо образом несет отпечаток прежнего использования человеком, то именно на Грина возложена ответственность за то, чтобы признать – земля уже является собственностью кого-то. И любое вторжение на его землю, без дальнейшего изучения ситуации, должно осуществляться ценой риска, что поселенец окажется агрессором. Конечно, это возможно, что земля, ранее находившаяся в собственности, теперь заброшена; однако поселенец не должен беззаботно рассчитывать на то, что земля, которая, очевидно, была преобразована человеком, никому больше не принадлежит. Он должен предпринять определенные шаги, чтобы обнаружить, действительно ли его новый титул на землю является неоспоримым, что, как мы видели, фактически осуществляется в рамках бизнеса по поиску титулов. С другой стороны, если Грин находит землю, которая, очевидно, никогда не была преобразована кем-либо, он может переселиться на этот участок немедленно и безнаказанно, поскольку в либертарианском обществе никто не может иметь обоснованного титула на землю, которая никогда не подвергалась преобразованию.

Очевидность анархии
В этой статье меня попросили представить аргумент в пользу анархии. Он прост до абсурда. По сути, он сводится к двум словам — осмотрись вокруг. Однако, поскольку большинство из нас, подобно доктору Ватсону, видят, не замечают значения того, что видят, нам потребуются некоторые комментарии.

Понятие “анархия” описывает общество без центральной политической власти. Но оно также используется для обозначения беспорядка или хаоса. Это хрестоматийный пример оруэлловского новояза, в котором присвоение одного и того же имени двум разным концепциям эффективно сужает диапазон мышления. Ведь если отсутствие правительства отождествляется с отсутствием порядка, никто не спросит, действительно ли отсутствие правительства приводит к отсутствию порядка. И эта путаница совершенно необходима для государства. Ибо, если бы люди когда-либо серьезно задались вопросом, действительно ли действия правительства создают порядок, народная поддержка правительства почти мгновенно исчезла бы.

Отождествление анархии с беспорядком — совсем не пустячный вопрос. Здесь нельзя игнорировать силу наших убеждений, которые часто закрывают нам глаза на факты окружающего мира. Однажды я обедал возле юридической школы Университета Темпл в Северной Филадельфии с блестящим профессором права, который был сторонником безусловной необходимости того, что полицейские услуги должны предоставляться государством. Он заявил об этом как раз в тот момент, когда один из частных вооруженных охранников Темпла прошел мимо нас, сопровождая студентку до станции метро, поскольку этот криминальный район в значительной степени не контролируется полицией Филадельфии.

Один мудрый человек однажды сказал мне, что лучший способ доказать, что что-то возможно, — это показать, что оно существует. Это та стратегия, которой я буду придерживаться в этой статье. Я намерен показать, что стабильное успешное общество без правительства может существовать, демонстрируя, что оно существовало раньше, и, в значительной степени, все еще существует сейчас.

II. Определение терминов и ограничений

Я представлю аргументы в пользу анархии в истинном смысле этого слова — то есть, в пользу общества без правительства (government), а не общества без управления (governance). Не существует общества без управления. Общество без механизма создания порядка в человеческом существовании это оксюморон; это просто не “общество”.
продолжение статьи https://mises.in.ua/article/the-obviousness-of-anarchy/

Нарушения прав собственности и влияния, которые они оказывают на процесс цивилизации, могут быть двух видов. Они могут принимать форму преступной деятельности (включая небрежное поведение), или они могут принимать форму институционального или государственного вмешательства.

Характерной чертой криминальных вторжений в имущественные права является то, что такая деятельность считается незаконной или несправедливой не только жертвой, но и собственниками имущества в целом (и, возможно, самим преступником). Следовательно, считается, что жертва имеет право защищаться, если это необходимо, ответной силой, и она может наказать и/или взыскать компенсацию от правонарушителя.

Воздействие преступности двоякое. С одной стороны, преступная деятельность уменьшает количество товаров пострадавшего владельца, тем самым повышая его ставку временного предпочтения. С другой стороны, поскольку люди воспринимают риск будущего вторжения, они соответственно перераспределяют свои ресурсы. Они будут строить стены и заборы, устанавливать замки и системы сигнализации, проектировать или покупать оружие, а также приобретать услуги по защите и страхованию. Таким образом, наличие преступности означает неудачу в процессе снижения временного предпочтения в отношении реальных жертв, что приводит к расходам фактическими и потенциальными жертвами, которые считаются расточительными без существования преступления.

Следовательно, преступность или изменение ее частоты оказывают одинаковое влияние на временные предпочтения, как появление или изменение частоты «естественных» бедствий. Наводнения, штормы, тепловые волны и землетрясения также уменьшают количество благ и тем самым повышают их эффективную ставку временного предпочтения. И воспринимаемое изменение рисков стихийных бедствий также приводит к перераспределению ресурсов и корректировкам расходов, таким как строительство плотин, дамб, приютов или покупка страхования от землетрясений, что было бы ненужным без этих естественных рисков.

Что еще более важно, однако, поскольку фактическим и потенциальным жертвам разрешено защищаться и страховать себя от социальных бедствий, таких как преступность, а также от природных, влияние этих бедствий являются временными и бессистемными. Фактические жертвы будут экономить или инвестировать меньшее количество товаров, потому что они беднее. И изменение восприятия риска среди реальных и потенциальных жертв определяет направление их будущих действий. Но до тех пор, пока разрешена физическая защита, существование социальных или стихийных бедствий не означает, что уровень предпочтения фактических или потенциальных жертв (их степень ориентации на будущее) будет систематически изменен. После принятия рисков ущерба и перенаправления своих действий, тенденция к снижению ставки предпочтения и продолжению процесса цивилизации возобновит свой предыдущий путь. Конечно же, ожидается, что защита как от преступлений, так и от стихийных бедствий будет продолжаться постоянно.

Вопросы коренным образом меняются, и процесс цивилизации постоянно останавливается, когда нарушения прав собственности принимают форму государственного вмешательства. Отличительной чертой государственных нарушений прав частной собственности является то, что вопреки преступной деятельности они считаются законными не только правительственными агентами, которые их инициируют, но и широкой общественностью (и в редких случаях, возможно, даже жертвой). Следовательно, в этих случаях жертва не может законно защищаться от таких нарушений.

>>16345
Наложение государственного налога на имущество или доход нарушает права собственности или доходов производителя так же, как и кража. В обоих случаях поставка товара изготовителем уменьшается без его согласия. Создание правительственных денег или создание «ликвидности» предполагает не менее мошенническую экспроприацию частной собственности, чем операции преступной банды- фальшивомонетчика. Более того, любое правительственное постановление о том, что может и не может делать владелец со своим имуществом, помимо правила, согласно которому никто не может физически повредить имущество других лиц и что все обмены и торговля с другими должны быть добровольными и договорными, подразумевает влияние на чье-либо имущество, аналогичное актам вымогательства, грабежа или разрушения. Но налогообложение, государственное регулирование ликвидности и правительственные постановления, в отличие от их преступных коллег считаются законными, а жертва государственного вмешательства, в отличие от жертвы преступления не имеет права на физическую защиту и защиту своего имущества.

Из-за легитимности правительство влияет на индивидуальные временные предпочтения систематически и гораздо глубже, чем преступление. Как и преступление, вмешательство государства в права частной собственности уменьшает чей-то запас существующих товаров и, таким образом, повышает его эффективную ставку предпочтений. Однако правительственные преступления, в отличие от преступлений, одновременно повышают ставку предпочтения и реальных, и потенциальных жертв, поскольку они также подразумевают сокращение предложения будущих товаров (снижение нормы прибыли на инвестиции). Преступление, потому что оно незаконно, происходит только периодически – грабитель исчезает со сцены с его добычей и оставляет свою жертву в покое. Таким образом, преступность может быть решена путем увеличения потребности в защите товаров и услуг (по сравнению с текущими защитными благами), чтобы восстановить или даже увеличить будущие темпы возврата инвестиций и сделать менее вероятными, что тот же или другой разбойник преуспеет во второй раз с той же или другой жертвой. Напротив, поскольку вмешательство государства является законным, нарушения прав собственности является постоянными. Преступник не скрывается, и жертва не «вооружается», а должна (по крайней мере, как она обычно думает) оставаться беззащитной. Следовательно, будущие нарушения прав собственности не становятся менее частыми, а становятся институционализированными. Частота, регулярность и продолжительность будущего насилия увеличивается. Вместо того, чтобы улучшить защиту, фактические и потенциальные жертвы нарушений прав собственности государством реагируют, связывая постоянно более высокий риск со всем будущим производством и систематически корректирует свои ожидания относительно нормы прибыли на все будущие инвестиции вниз.

Конкурируя с тенденцией к снижению ставки временного предпочтения, возникает другая противоположная тенденция с существованием правительства. Одновременно сокращая поставки нынешних и (ожидаемых) будущих товаров, нарушение прав собственности государством не только повышает ставку временного предпочтения, но и поднимает кривую временных предпочтений. Поскольку производители беззащитны против будущего вторжения со стороны правительственных агентов, их ожидаемый уровень вознаграждения по производству, ориентированному на будущее сокращается повсеместно, и, соответственно, все фактические и потенциальные жертвы становятся менее ориентированными на будущее.
Как будет объяснено в следующем разделе, если нарушения прав собственности станут достаточно обширными, естественная тенденция человечества к созданию растущего объема капитала и товаров длительного пользования может не только зайти в тупик, но и могут быть отменены тенденцией к децивилизации: ранее предусмотрительные поставщики превратятся в пьяниц или мечтателей, взрослые в детей, цивилизованные люди в варваров и производители в преступников.

Ганс-Герман Хоппе «Демократия — низвергнутый Бог»

Многие были удивлены, узнав, что, несмотря на то, что Америка является крупнейшим производителем нефти и чистым экспортером, американский импорт российских нефтепродуктов в течение последнего десятилетия составлял в среднем более 370 000 баррелей в день. Призывы прекратить импорт российской нефти заставили многих задуматься о том, почему Америка вообще импортирует российскую нефть в таких объемах.

Ответ, по крайней мере частично, находится в законе “Покупай американское” — Законе Джонса. Действующая версия закона, принятая в 1920 году, требует, чтобы водные перевозки между внутренними портами осуществлялись на судах, принадлежащих США, работающих под американским флагом и построенных в США, на которых работают преимущественно американские моряки. Однако из-за этих ограничений издержки строительства, эксплуатации и найма экипажа таких судов значительно превышает издержки эксплуатации судов без этих ограничений.

Хотя транспортировка многих товаров водным транспортом намного дешевле, чем другими способами, перевозки водным транспортом товаров американских производителей в порты США часто оказываются непомерно дорогими по сравнению с аналогичными перевозками неамериканских грузоотправителей товаров неамериканских производителей, на которых не действуют препятствия, наложенные Законом Джонса. Как показывает этот пример, закон Джонса “Покупай американское” на практике приводит к тому, что американское не покупают.

Для примера: Калифорнии требуется больше нефти, чем она производит. Самый дешевый источник — это морские перевозки, например, с Аляски. Но такие поставки из США в США настолько дороже, чем поставки из других стран в США, что намного дешевле купить нефть в другом месте, например, в России. Как сказал бывший главный экономист Совета экономических консультантов Кейси Маллиган, “закон Джонса разрушает транспортную логистику и еще больше обогащает Газпром”. Как недавно отметили Американские производители топлива и нефтехимической продукции (AFPM), зависимость от импорта российской нефти может быть снижена, если законодатели “облегчат политику, которая делает нерентабельной транспортировку сырой нефти и нефтепродуктов внутри страны”. Фактически, в 2013 году легально перевозить нефть между американскими портами могло так мало судов, что это привело к повышению цен на бензин в США на целых тридцать центов за галлон.

[...]

Важно отметить, что Акт Джонса искажает не только нефтяной рынок. Огромный ущерб наносится не только отечественным производителям, отрезанным от конкуренции за внутренние рынки, но и штатам и территориям, не граничащим с США, таким как Гавайи, Аляска и Пуэрто-Рико, особенно в сочетании с политикой “Покупай американское” для соответствующих товаров. Например, гавайские семьи дополнительно тратят почти $1,800 каждый год из-за этого закона. Что еще более поразительно, я только что проверил стоимость доставки 40-футового контейнера из Лос-Анджелеса на Гавайи (в соответствии с Законом Джонса) в Интернете и нашел оценку около $13 000, в то время как стоимость доставки контейнера такого же размера из Лос-Анджелеса в Сингапур (не подпадающего под действие закона Джонса) составила $960. Ограничения, наложенные на Аляску Законом Джонса на перевозку нефти танкерами в любой другой штат, привели к тому, что губернатор Аляски “приложил максимум усилий и использовал все необходимые средства, чтобы убедить Конгресс США отменить эти положения Закона Джонса”.

Аналогичные результаты справедливы и для перевозок между сопредельными штатами, когда самым дешевым видом транспорта является водный.

Закон Джонса искажает и сельскохозяйственные рынки. Многие американские скотоводы покупают зерно в Канаде или Аргентине, а не в США, а гавайские скотоводы отправляют свой скот в Канаду, а не в США.

https://mises.in.ua/article/how-buy-american-means-not-buying-american/

Стрелков подтвердил, что раздача автоматов населению сыграла ключевую роль в обороне Украины. Росгвардия впервые в жизни встретила отпор и с позором бежала.

Свободная страна предполагает вооружённое население, которое готово защищаться как от внутреннего, так и от внешнего врага

Вы не поверите, оказывается вооружённое гражданское население представляет реальную угрозу не только внутреннему, но и внешнему врагу. Неужели об этом никто не догадывался? Вот бы об этом кто-то много лет предупреждал 🤔
https://twitter.com/msvetov/status/1524948404274610182

test

THEY ARE ADULTS
**just fucking asians%%

>>11004
>Если они являются последовательными утилитаристами, то должны подчиниться такой уловке и обречь себя на жизнь при режиме ничуть не менее деспотическом, чем тот, с которым они боролись до сих пор. Возможно, на самом деле, и более деспотическом, поскольку теперь король и его родственники могут присвоить себе сам либертарианский принцип абсолютного права частной собственности, абсолютность, на которую они, возможно, раньше не решались претендовать.
Это внутреннее противоречие либертарианства как идеологии индивидуальной свободы. Либертарианство не освобождает от частной деспотии собственников.

Депутаты Госдумы на заседании, состоявшемся 13 декабря, одобрили в первом чтении законопроект, который снимает уголовную ответственность за преступления на оккупированных территориях Украины, если они были совершены для «защиты интересов» России. На это обратило внимание издание «Адвокатская улица».

В законопроекте идет речь о деяниях, совершенных на территориях самопровозглашенных ДНР и ЛНР и оккупированных частях Запорожской и Херсонской областей до 30 сентября 2022 года, то есть даты формальной аннексии Кремлем украинских территорий.

Но эта дата указана лишь в одной части статьи, так что при буквальном прочтении законопроект не устанавливает временных границ для отказа от уголовного преследования, отмечает издание.

В следующей части законопроект содержит такую норму:

Не является преступным и наказуемым деяние, ответственность за совершение которого установлена нормативными правовыми актами Украины, если оно содержит признаки преступления, предусмотренного Уголовным кодексом РФ, но было направлено на защиту интересов РФ, ДНР, ЛНР либо охраняемых законом интересов граждан или организаций РФ, ДНР, ЛНР, населения и организаций Запорожской области, Херсонской области.

Адвокат Михаил Беньяш назвал эту норму «абсолютно жуткой»: «Получается, судья сможет освободить человека от уголовной ответственности за абсолютно любое преступление. Просто потому что сочтет действие направленным „в защиту интересов Российской Федерации“».

Пояснений того, что именно значит «в интересах РФ», в законопроекте нет.
https://meduza.io/news/2022/12/14/v-gosdume-predlozhili-otmenit-nakazanie-za-prestupleniya-sovershennye-v-interesah-rf-na-okkupirovannyh-territoriyah-ukrainy

>>9100
.

БАМП жи есть.

Вне теоретических разноглазий, что анархистские и сочувствующие аноны думают о теориях и о. альтернотивного денежного обмена и вообще параллельных структур обеспечивающих преемственность? Понимаю, что тема довольно тонколёдная, чтобы многие элементы открыто говорить на публ. пощадках, но она и очень важна, и в таком случае очень могут быть сподручны многие формы, полушутливый птцч-язык или которые "только указывают" на темы, не занимаясь, собственно, их вскрывательством.

>>19872
Фринет, фрост, что еще лучше придумало человечество?

>>19874
Что такое фрост?

ЭТАЛОН ХУЦПЫ
Томас Гоббс «Левиафан»

3. Никто не может, не нарушая справедливости, протестовать против установления суверена, провозглашенного большинством. В-третьих, если большинство согласным голосованием объявило кого-нибудь сувереном, то несогласный с этим постановлением должен по выяснении указанного результата или согласиться с остальными, т. е. признавать все действия, которые будут совершены сувереном, или он по праву может быть истреблен остальными. Ибо если он добровольно вступил в соглашение со всеми собравшимися, то он тем самым в достаточно ясной форме объявил свою волю (и этим молчаливо принял на себя обязательство) подчиняться всему, что постановит большинство. Поэтому, если он отказывается подчиниться или протестует против какого-нибудь постановления большинства, он нарушает свой договор и поступает несправедливо. Да и независимо от того, вступил ли он в соглашение со всеми или нет, был он спрошен о своем согласии или нет, он должен или подчиниться их постановлениям, или быть остановлен в прежнем состоянии войны, при котором любой человек, не нарушая справедливости, может убить его.

4. Подданные не могут осуждать действия суверена. В-четвертых, так как благодаря указанному установлению каждый подданный является ответственным за все действия и суждения установленного суверена, то отсюда следует, что все, что бы последний ни делал, не может быть неправомерным актом по отношению к кому-либо из его подданных, и он не должен быть кем-либо из них обвинен в несправедливости. Ибо тот, кто делает что-либо, на что он уполномочен другим, не может этим совершить неправомерного акта по отношению к тому, кем он уполномочен. При установлении же государства каждый отдельный человек является доверителем в отношении всего, что суверен делает, и, следовательно, всякий, кто жалуется на несправедливость со стороны суверена, жалуется на то, виновником чего он сам является, и поэтому должен обвинять лишь самого себя. Да и самого себя он не должен обвинять, ибо невозможно совершать несправедливость по отношению к самому себе. Верно, что люди, облеченные верховной властью, могут совершать пристрастные действия, но не несправедливость и беззаконие в собственном смысле.

5. Любой суверен ненаказуем подданным. В-пятых, и как вывод из только что сказанного, ни один человек, облеченный верховной властью, не может быть по праву казнен или как-нибудь иначе наказан кем-либо из своих подданных. Ибо каждый подданный, как мы видели, является ответственным за действия своего суверена. Следовательно, наказывая суверена, подданный наказывает другого за действия, совершенные им самим.

>>19881
Борды во фросте. Но там фиксы желательно качать для официального клиента.

>Freenet requires Windows 8.1 or later
Подзалупа.

>>21709
>GNU/Linux & POSIX
Интернета лучше фринета пока никто не придумал.

>>21709
Чем виднус подзалупа?
Он хотябы раз сдавал пользователей фсбникам?

>>21709
Виндус так же как телеграм сдавал, с порохами?

Почему федералы намеренно отравляли американцев во время сухого закона, убивая тысячи людей, и почему вы никогда об этом не слышали

В эпоху сухого закона федеральная программа отравления убила, по некоторым оценкам, не менее 10 000 человек. Тем не менее, “химическая война времен сухого закона” сегодня почти забыта. Почему?

Эпоха сухого закона (1920-1933), которая началась с принятия закона Волстеда, породила множество проблем. Практически в одночасье миллионы американцев стали преступниками просто потому, что употребляли алкоголь. Вместо того чтобы купить пиво или бутылку джина, люди должны были гнать самогон или пользоваться черным рынком. Это привело к всплеску организованной преступности и появлению многих самых известных гангстеров в истории, включая Аль Капоне, Датча Шульца и Чарльза “Лаки” Лучано.

“Если бы сухого закона не было бы, мы бы никогда не получили организованной преступности таких масштабов. Запрет стал катализатором”, — объясняет Говард Абадински, профессор уголовного правосудия Университета Святого Иоанна и автор книги “Организованная преступность”.

Можно подумать, что всплеск организованной преступности, который привел к соответствующему росту правоохранительной деятельности для его подавления, был самым мрачным последствием сухого закона. Это не так.

В канун Рождества 1926 года произошло загадочное событие.

В нью-йоркскую больницу Бельвю поступил мужчина, утверждавший, что Санта-Клаус преследует его с бейсбольной битой. Он вскоре умер, но через некоторое время после него с похожими симптомами поступил другой мужчина, отмечавший Рождество. Он тоже умер. Потом еще один.

Персонал больницы насчитал не менее 60 человек, поступивших в ту ночь в тяжелом состоянии после употребления алкоголя, восемь из которых умерли. В целом по городу число умерших вскоре достигло 23 человек. Как это произошло — не загадка.

Профессор Дебора Блюм, журналист, директор программы Knight Science Journalism в Массачусетском технологическом институте и автор книги “The Poisoner’s Handbook: Murder and the Birth of Forensic Medicine in Jazz Age New York”, описала все это в статье, опубликованной в 2010 году https://slate.com/technology/2010/02/the-little-told-story-of-how-the-u-s-government-poisoned-alcohol-during-prohibition.html Прогрессивистские бюрократы намеренно отравляли алкоголь, чтобы стимулировать соблюдение законов.

“Разочарованные тем, что люди продолжают потреблять так много алкоголя даже после того, как он был запрещен, федеральные чиновники решили попробовать другой способ принуждения. Они приказали отравить промышленные спирты, производимые в Соединенных Штатах, продукты, которые регулярно воровали бутлегеры и перепродавали в качестве питьевых спиртных напитков. Идея заключалась в том, чтобы напугать людей и заставить их отказаться от незаконного употребления алкоголя. К моменту окончания сухого закона в 1933 году, федеральная программа отравления, по некоторым оценкам, убила не менее 10 000 человек”.

Сегодня “химическая война времен сухого закона” почти забыта, но она остается одной из самых мрачных правительственных программ в истории США. Возможно, самым шокирующим является холодное равнодушие, с которым центральные планировщики относились к этой программе. Блюм отмечает, что Чарльз Норрис, главный судмедэксперт Нью-Йорка в 20-е годы, вскользь заметил, что программа отравления была “нашим национальным экспериментом по истреблению”.

Продолжение: https://mises.in.ua/article/why-the-feds-intentionally-poisoned-americans-during-prohibition-killing-thousands-and-why-you-ve-never-heard-about-it/
Оригинал статьи: https://fee.org/articles/why-the-feds-intentionally-poisoned-americans-during-prohibition-killing-thousands-and-why-you-ve-never-heard-about-it/

Я буду определять как женское любое психическое действие, в котором собственное "я" приносится в жертву, чтобы освободить место для желаний другого. Эти желания могут быть реальными или воображаемыми, сконцентрированными или смутными — сексуальные потребности бойфренда, набор культурных ожиданий, реальная беременность — но во всех случаях "я" выдолблено и превращено в инкубатор для чужеродной силы. Быть женщиной — значит позволять другим желать за тебя и за твой счет. Это означает, что женскость, хотя она лишь изредка причиняет боль, всегда вредна для тебя. Предельный урон, который она может нанести, по крайней мере во всех известных случаях, — это смерть.

Центральное место в сисси-порно занимает анальное отверстие, своего рода универсальная вагина, через которую всегда можно получить доступ к женскости. В самый разгар эпидемии СПИДа гей-критик Лео Берсани написал знаменитый пассаж о том, что общественный страх перед анальным сексом выдает злобную зависть к «невыносимому образу взрослого мужчины, задравшего ноги и неспособного отказать себе в суицидальном экстазе — побыть женщиной». Сисси-порно воспринимает эти слова буквально. Когда тебя ебут, ты становишься женщиной, потому что быть выебанной — значит быть женщиной.

Жесты, чаще всего закольцованные в сисси-порно гифках, почти всегда демонстрируют безволие: поникшие лица, дрожащие ноги, закатившиеся глаза. Это передает и сам формат гифки, своеобразной центрифуги, в которой женскость выпаривается до самой эссенции — открытого рта, ожидающего ануса, пустых-пустых глаз.


Это подводит меня ко второй части моего тезиса: все люди женского пола, и всем от этого тошно. Мое второе утверждение подразумевает нечто близкое к тому, что имела в виду Валери: человеческая цивилизация представляет собой череду многообразных попыток подавить и приглушить женскость, это на самом деле неявная цель всей деятельности человека, и прежде всего той, что мы называем политикой. Политическое — заклятый враг женского; политика всегда начинается с оптимистической веры в то, что другой пол возможен. Это корень всякой политической сознательности: тебя вдруг осеняет, что твои желания принадлежат не тебе, что ты стал проводником для эго другого человека, короче говоря, ты осознаешь, что ты — женского пола, но хочешь, чтобы это было не так. Политика по своей сути носит антиженский характер.

Андреа Лонг Чу "Женский пол"

Мятеж Евгения Пригожина и заявления Владимира Хуйла о том, что ЧВК Вагнера финансировалась российским государством, помешали планам Великобритании объявить «Вагнер» террористической организацией. Об этом пишет газета The Times со ссылкой на источники в британском правительстве.

Как отмечает издание, всегда было очевидно, что ЧВК Вагнера играла «ключевую роль» для Хуйла в Украине и Африке, но формально это была «частная армия». Однако после того, как президент России признал, что вагнеровцы получили от российских властей десятки миллиардов рублей, признать компанию террористической организацией стало еще сложнее, пишет The Times.

По словам источников газеты, внесение ЧВК в черный список «означало бы запретить деятельность организации российского правительства, что было бы крайне необычно и повлекло бы за собой целый ряд дипломатических и юридических сложностей».
https://meduza.io/news/2023/07/31/the-times-velikobritaniya-ne-priznala-chvk-vagnera-terroristicheskoy-organizatsiy-iz-za-myatezha-i-zayavleniy-putina-o-finansirovanii-gruppirovki-gosudarstvom

>>22682
Опять попыт выебал куколдов.

>>22464
Какой-то сексизм и гомофобия головного мозга. К чему это зацикленность на анусах?

>>11018
>>11030
Как же показательно, что наци-скам сразу пошел набирать коммигнильские мемчики чтобы отстоять свою точку зрения. Еще одно подтверждение, что эти 2 типа ебанатов едва ли чем-то отличаются друг от друга. Только одним нравятся флаги чисто красного цвета, другим - впридачу с пропеллерами, черепами и рунами.

В современных промышленных демократиях законное применение насилия поручено тем, кого обозначают эвфемизмом «правоохранители», прежде всего полицейским. Я говорю «эвфемизм», потому что поколения социологов, писавших о полиции, отмечали: лишь очень небольшая доля того, чем занимается полиция, связана с правоохранительной деятельностью и вообще с какими-либо уголовными делами. То, что она делает, в основном сопряжено с регулированием или, если выразиться несколько строже, с научным применением физической силы или с угрозой применения физической силы для того, чтобы содействовать решению административных проблем. Иными словами, полицейские тратят большую часть времени на принуждение к исполнению бесконечных правил и предписаний относительно того, кто может покупать, продавать, строить, курить, пить или есть что бы то ни было в местах вроде маленьких городков или деревень Мадагаскара.

Итак, полиция – это бюрократы с оружием.

Это очень хитроумная штука, если задуматься. Ведь когда большинство из нас думает о полицейских, мы не рассуждаем о том, что они принуждают к исполнению правил. Мы считаем, что они борются с преступлениями, а когда мы думаем о «преступлениях», то в голову приходит прежде всего преступления насильственные. Хотя, по существу, полиция делает в основном ровно противоположное: она использует угрозу применения силы в ситуациях, которые изначально не имеют с этой угрозой ничего общего. Я постоянно обнаруживаю это в общественных дискуссиях. Когда люди пытаются привести в пример гипотетическую ситуацию, в которую оказывается вовлечена полиция, они почти всегда представляют какой-нибудь акт межличностного насилия: ограбление или нападение. Но достаточно лишь на секунду задуматься, чтобы понять, что, когда физические нападения действительно происходят даже в крупных городах вроде Марселя, Монтевидео или Миннеаполиса, будь то домашнее насилие, столкновения между бандами или пьяные драки, полиция к ним отношения не имеет. Полицию могут вызвать только тогда, когда кто-нибудь умирает или получает настолько тяжелые ранения, что его нужно отвезти в больницу. И то лишь потому, что, когда дело доходит до вызова «скорой», нужно заполнять бумаги; если кого-то кладут в больницу, должна быть указана причина получения ранения, становятся важны обстоятельства, полиция обязана составлять отчеты. А если кто-то умирает, есть целый ворох формуляров, включая муниципальную статистику. Так что единственная борьба, в которую полиция точно оказывается вовлеченной, это та, что порождает бумажную работу того или иного рода. Подавляющее большинство случаев ограбления или краж со взломом даже не регистрируется, если только не нужно заполнять документы о страховании или заменять утраченные бумаги, которые можно заменить, только если имеется составленный по форме полицейский отчет. Поэтому к большинству преступлений с применением насилия полиция не имеет отношения.

С другой стороны, попробуйте проехать по улицам одного из этих городов на машине без номеров. Мы все знаем, что произойдет. Практически мгновенно появятся офицеры в униформах, вооруженные дубинками, пистолетами и/или электрошокерами, и, если вы просто откажетесь следовать их указаниям, они почти наверняка применят насилие.

Почему у нас такая путаница относительно того, что полиция делает на самом деле? Очевидная причина заключается в том, что в последние пятьдесят лет или около того в популярной культуре полиция стала навязчивым предметом воображаемой идентификации. Дошло до того, что в современной промышленной демократии гражданин нередко проводит по нескольку часов в день за чтением книг, просмотром фильмов и телепрограмм, которые предлагают им взглянуть на мир с точки зрения полиции и опосредованно участвовать в ее подвигах. И эта воображаемая полиция действительно тратит бо́льшую часть времени на борьбу с уголовной преступностью или на устранение последствий ее деятельности.

>>24506
Все это как минимум ставит под сомнение беспокойство Вебера относительно железной клетки, то есть относительно опасности того, что безликие технократы так хорошо организуют современное общество, что в нем полностью исчезнут харизматичные герои, волшебство и романтика. Действительно, получается, что бюрократическое общество проявляет тенденцию к созданию собственных уникальных харизматичных героев. С конца XIX века они облекались в форму бесконечной вереницы мистических детективов, полицейских и шпионов – все эти персонажи работают как раз там, где бюрократические структуры, упорядочивающие информацию, прибегают к физическому насилию. В конце концов, бюрократия существовала тысячи лет и бюрократические общества, от Шумера и Египта до императорского Китая, создали великую литературу. Однако современные общества Северной Атлантики первыми породили такие жанры, в которых сами герои являются бюрократами или действуют исключительно в бюрократической обстановке.

[...]

Джим Купер, бывший сотрудник лос-анджелесской полиции, ставший социологом, отмечал, что подавляющее большинство тех, кого полиция бьет или подвергает жестокому обращению, в конечном итоге оказываются невиновными. «Грабителей копы не избивают», – пишет он. Причина этого, как объясняет он, проста: самый верный способ спровоцировать полицию на грубую реакцию – это оспорить ее право на то, что он называет «определением ситуации», то есть сказать: «Нет, это не та ситуация, в которой может произойти преступление, это ситуация, в которой гражданин, платящий вам зарплату, гуляет со своей собакой, убирайтесь отсюда», не говоря уже о фразе, что неизбежно повлечет за собой плачевные последствия: «Стойте, почему вы надеваете наручники на этого парня? Он же ничего не сделал!» Именно «пререкания» провоцируют избиения и воспринимаются как оспаривание любой административной процедуры (Мирно или воинственно настроенная толпа? Правильно или неправильно зарегистрированная машина?), которой следовал полицейский по собственному усмотрению. Полицейская дубинка – это та самая точка, где сходятся диктуемый государством бюрократический императив навязывания простой административной схемы и его монополия на принуждение. Это имеет смысл, только если бюрократическое насилие заключается в первую очередь в нападении на тех, кто настаивает на альтернативных схемах и истолкованиях. В то же время, если согласиться со знаменитым определением Жана Пиаже, согласно которому зрелый разум – это способность координировать многие точки зрения (или возможные точки зрения), то можно отчетливо увидеть, как, обращаясь к насилию, бюрократическая власть в буквальном смысле становится разновидностью детской глупости.

С начала 2 до конца 2 года я работал в нью-йоркской группе прямого действия (ГПД), являвшейся тогда главным организатором массовых акций в Нью-Йорке в рамках Глобального движения за справедливость. Я называю ее «группой», но, строго говоря, ГПД была скорее децентрализованной сетью, действовавшей на основе принципов прямой демократии и опиравшейся на сложный, но довольно эффективный процесс достижения консенсуса. Группа играла центральную роль в работе над созданием новых организационных форм и существовала в чисто политическом поле. Никакими ресурсами, даже сколько-нибудь значительной казной, она не располагала.

И вот однажды кто-то подарил ГПД автомобиль.

Машина спровоцировала небольшой, но продолжительный кризис. Вскоре мы обнаружили, что с юридической точки зрения децентрализованная сеть ею владеть не может. Машины могут принадлежать частным лицам, корпорациям (которые являются фиктивными лицами) или правительствам. Но недопустимо, чтобы они принадлежали сетям. Если мы не были готовы учредить некоммерческую корпорацию (что потребовало бы полной реорганизации и отказа от большей части наших эгалитарных принципов), единственным выходом было найти добровольца, который согласился бы стать законным владельцем машины. Но тогда этот человек нес бы ответственность за погашение всех штрафов и страховых платежей и должен был бы дать письменное разрешение на то, что остальные могут водить автомобиль за пределами штата. И разумеется, в случае эвакуации забрать машину мог только он. Один отважный активист согласился взять на себя эту заботу, но в результате на еженедельных собраниях он постоянно отчитывался о своих последних проблемах с законом. Вскоре трудности с машиной вылились в настоящее бедствие, и мы решили устроить благотворительную акцию – на большой вечеринке мы давали кувалду в руки всякому, кто согласился заплатить пять долларов за возможность врезать по авто.

>>24508
Мне кажется, что в этой истории было нечто глубокое. Почему такие проекты, как ГПД, стремящиеся к демократизации общества, так часто воспринимаются как пустые мечты, которые развеиваются, стоит им лишь соприкоснуться с суровой материальной реальностью? По крайней мере, в нашем случае речь не шла о несостоятельности: полицейские начальники по всей стране называли нас наиболее организованной силой, с которой им приходилось иметь дело. Мне кажется, что эффект реальности (если его можно так назвать) имеет место скорее потому, что радикальные проекты обычно проваливаются (или, по крайней мере, становятся бесконечно сложными) в тот момент, когда вступают в мир больших, тяжелых предметов: зданий, машин, тракторов, лодок, промышленного оборудования. Это, в свою очередь, обусловлено не тем, что этими объектами в принципе трудно управлять демократическим путем – история полна примеров общин, которые успешно организовывали демократическое управление коллективными ресурсами, – а тем, что, как это было в случае машины ГПД, они окружены бесчисленными правилами, установленными правительством, и никак не могут скрыться от вооруженных представителей власти. В Америке я наблюдал множество примеров подобной дилеммы. После долгой борьбы легализуется самовольно занятый дом; вдруг появляются строительные инспекторы и заявляют, что ремонтные работы по приведению здания в соответствующий законодательству вид обойдутся в десять тысяч долларов. Организаторы вынуждены в течение нескольких лет проводить распродажи выпечки и просить о помощи. Это означает, что нужно открывать банковские счета, что, в свою очередь, ставит их в зависимость от правил, устанавливающих форму организации любой группы, которая получает финансирование или имеет дело с правительством (опять-таки не как эгалитарный коллектив). Все эти правила подкрепляются насилием. Конечно, в обычной жизни полиция редко появляется, помахивая дубинками, чтобы заставить исполнять предписания закона, но, как часто убеждаются анархисты на своем уникальном опыте, если кто-то просто делает вид, что государство и его правила не существуют, то происходит именно это. Поскольку резиновые дубинки фигурируют эпизодично, насилие становится сложнее увидеть. Это, в свою очередь, создает впечатление, будто действенность всех этих правил – правил, которые почти всегда подразумевают, что в роли посредника в нормальных отношениях между людьми выступает рынок и что нормальные группы организованы на основе иерархических и командных отношений, – обеспечивается не монополией правительства на использование силы, а размерами, прочностью и тяжестью самих предметов.

Когда кого-то просят быть «реалистом», реальность, которую предлагают признать, состоит не из естественных материальных фактов и не из какой-то предположительной неприкрашенной правды о человеческой природе. Быть «реалистом» обычно означает всерьез воспринимать последствия систематической угрозы применения насилия. Эта вероятность даже просочилась в наш язык. Почему, например, здание называют «реальной собственностью» (real property) или «реальной недвижимостью» (real estate)? Слово «реальный» в этом значении происходит не от латинского res, то есть «вещь», а от испанского real, что означает «королевский», «принадлежащий королю». Вся земля в пределах суверенной территории в конечном счете принадлежит суверену – с юридической точки зрения это справедливо и в наши дни. Именно поэтому государство имеет право навязывать свои нормы. Но суверенитет сводится к монополии на то, что скрывают под словом «сила» – на самом деле речь идет о насилии. Как говорил итальянский философ Джорджо Агамбен, с точки зрения суверенной власти нечто живо, потому что вы можете его убить, поэтому собственность «реальна», ибо государство может ее отнять или уничтожить.

Однажды на конференции, посвященной кризису банковской системы, у меня состоялся короткий неформальный разговор с экономистом из одного Бреттон-Вудского института (наверное, лучше не называть, какого именно). Я спросил его, почему все до сих пор ждут, что хотя бы одного банковского служащего привлекут к судебной ответственности за любое из мошеннических действий, приведших к краху 2008 года.

СЛУЖАЩИЙ. Ну, вы должны понимать, что американские прокуроры всегда стремятся достигать полюбовного соглашения с финансовыми мошенниками. В результате финансовый институт обязуют выплатить штраф, иногда в размере нескольких сотен миллионов, но фактически они не признают никакой уголовной ответственности. Их юристы просто говорят, что они не будут оспаривать обвинение, но если они заплатят, то технически перестанут считаться виновными.
Я. То есть вы говорите, что если правительство видит, что, допустим, Goldman Sachs или Bank of America совершили мошенничество, то их просто заставят выплатить штраф.
СЛУЖАЩИЙ. Так и есть.
Я. Ну, в этом случае… Ладно, я так понимаю, что лучше задать вопрос так: случалось ли когда-нибудь такое, чтобы штраф, который компания была обязана заплатить, был больше того, что она заработала на мошенничестве?
СЛУЖАЩИЙ. Нет, насколько я знаю. Обычно штраф намного меньше.
Я. О каком объеме мы говорим? 50 %?
СЛУЖАЩИЙ. Я бы сказал, скорее 20–30 %, в среднем. Но сумма значительно варьируется от случая к случаю.
Я. И это получается… Поправьте меня, если я ошибаюсь, но не означает ли это, что правительство говорит: «Вы можете совершать любое мошенничество, какое вам вздумается, но, если мы вас поймаем, вы должны будете заплатить нам долю»?
СЛУЖАЩИЙ. Ну, я, разумеется, не могу использовать такие формулировки, пока я работаю в банке…

И разумеется, право этих же банков взимать с владельцев счетов восемьдесят баксов за перерасход подкрепляется все той же судебной системой, которая довольствуется лишь отступными, когда сами банки проворачивают махинации.

К примеру, существует антропологическая литература, посвященная культу сертификатов, лицензий и дипломов в бывшем колониальном мире. Часто она рассказывает о том, что в странах вроде Бангладеш, Тринидада и Тобаго или Камеруна, находящихся в плену удушающего наследия колониального владычества и собственных магических традиций, официальные удостоверения считаются чем-то вроде материального фетиша, то есть волшебных объектов, придающих силу сами по себе, без какой-либо связи с реальными знаниями, опытом или навыками, которые они должны отражать. Но начиная с 1980-х годов настоящий взрыв сертификатов произошел в «передовых» странах, таких как США, Великобритания или Канада. Как отмечает антрополог Сара Кендзиор:

«Соединенные Штаты стали страной, строже всех в мире относящейся к сертификатам», – пишут Джеймс Энджелл и Энтони Дэнджерфилд в своей книге «Как спасти высшее образование в эпоху денег», изданной в 2005 году. «Степень бакалавра требуют при приеме на такие рабочие места, для которых, даже при самом богатом воображении, не может понадобиться и двух лет очного обучения, не говоря уже о четырех».

Превращение вузовского диплома в условие для того, чтобы стать частью среднего класса, привело к исключению из числа общественно значимых тех профессий, что не требуют университетского образования. В 1971 году университетский диплом был у 58 % журналистов. Сегодня этот показатель составляет 92 %, и во многих изданиях требуют университетский диплом по журналистике, несмотря на тот факт, что самые известные журналисты его никогда не получали.

Журналистика – это одна из общественно значимых сфер (к коим относится и политика), где дипломы фактически служат разрешением говорить, уменьшая шансы тех, у кого их нет, найти работу и остаться в этой сфере. Способности без диплома теряют в цене, а способность приобретать дипломы в большинстве случаев зависит от семейного благосостояния.



Эту историю можно повторять и применительно к другим профессиям – от медсестер и учителей рисования до физиотерапевтов и консультантов по вопросам внешней политики. Почти в каждой сфере деятельности, раньше считавшейся искусством, которому лучше учиться на практике, теперь требуется формальная профессиональная подготовка и сертификат о завершении обучения. К тому же это происходит в равной степени и в частном секторе, и в государственном, поскольку, как мы уже отмечали, в бюрократических вопросах это различение утратило всякий смысл. Хотя эти меры навязываются – как и все бюрократические меры – под предлогом создания честных, безличных механизмов в областях, где раньше господствовали закрытые от других знания и социальные связи, зачастую они приводят к противоположному результату. Как знает всякий, кто учился в аспирантуре, именно дети профессионалов и менеджеров, которые благодаря семейным ресурсам меньше прочих нуждаются в финансовой поддержке, лучше разбираются в мире бумажной волокиты и потому скорее получают эту поддержку. Для всех остальных главным результатом многолетней профессиональной подготовки становится то, что они обременены такими колоссальными долгами за обучение, что значительная доля любого последующего дохода, что они получат от своей профессиональной деятельности, каждый месяц будет выкачиваться финансовым сектором. В некоторых случаях эти новые требования к подготовке можно охарактеризовать лишь как откровенное мошенничество, например, когда кредиторы и разработчики программ подготовки совместно требуют от правительства, чтобы, скажем, все фармацевты отныне сдавали какой-нибудь дополнительный квалификационный экзамен, что вынуждает тысячи людей, уже занимающихся этой профессией, посещать вечернюю школу, в которой, как эти фармацевты прекрасно понимают, многие смогут учиться при условии, что возьмут кредиты на обучение под высокий процент. Поступая так, кредиторы законодательно закрепляют свое право на присвоение значительной части последующих доходов фармацевтов.

>>24511
Последнее может показаться крайностью, но это в какой-то степени образцовый пример слияния государственной и частной власти в условиях нового финансового режима. Корпоративные доходы в Америке все чаще обеспечиваются вовсе не торговлей или промышленностью, а финансами – то есть в итоге долгами других людей. Эти долги не возникают случайно. В значительной степени они проектируются, причем именно этим слиянием государственной и частной власти. Корпоративизация образования; вытекающее из нее раздувание стоимости обучения, поскольку предполагается, что студенты должны платить за гигантские футбольные стадионы и тому подобные проекты, лелеемые доверительными управляющими, или оплачивать возрастающие зарплаты университетских сотрудников, которых становится все больше; растущий спрос на дипломы, служащие сертификатом для поступления на работу, которая обещает доступ к уровню жизни среднего класса; вытекающий из этого рост уровня задолженности – все это образует единую цепь. Одним из следствий всех этих долгов становится то, что правительство превращается в главный механизм извлечения корпоративных доходов (просто представьте, что произойдет, если кто-нибудь попытается не выплачивать долг за обучение: в действие вступит весь правовой аппарат, угрожая арестом имущества и зарплаты и наложением дополнительных многотысячных штрафов).

Либертарианец 🐍 Хавьер Милей стал президентом Аргентины. У лахты ИСТЕРИКА: двач засран ватными визгами о неминуемой гибели Аргентины, как после майдана в 2014.

>>25908
Так лахта наоборот праздновать должна. Посмотри на мурриканских либертарианцев, они почти все подзалупки, только и делают что ноют про нациста щеленского да причитают о том что не надо злить рузкого мишку.

>Milei has also expressed support for Ukraine in its conflict with Russia and has said he sees the United States and Israel as Argentina's main partners
Он какой-то странненький для либеrtарианца. Видимо в Аргентине под этим словом что-то другое понимается чем в США. Что ж, в таком случае поздравляю аргентинцев.

>>25908
Подожди полгодика хотя бы, а там видно будет, что под либертарианством подразумевал Милей.

>>25911
>>25912
Молодой лидер(тм) из клики Швабс-капетана, тащемнто... Ха-ха! (again).

https://www.weforum.org/people/javier-gerardo-milei/

>>25912
Всякую радикальщину ему вряд ли дадут творить, у него нет большинства в парламенте, там коалиция с консерваторами, я так понимаю.
>>25922
У меня такое впечатление, что швабыня что-то другое имел в виду под грейт ресетом. Потому что пока я вижу только как ебут совковые помойки во главе с РФ (Сирия, Палестина, Мьянма, итд). Если в очистке планеты от этой пакости и заключается весь ресет, то я готов жрать жуков и молиться святой Грете хоть каждый день.

>>25922
Сорос умер и вы себе придумали нового Антихриста?

>>25922
You do know the reason he appears on the WEF is because he only appeared once to complain about keneysians, only to be kicked out afterwards?
The other candidate literally proposed eating bugs and implementing CBDC
http://crghlabr45r5pqkgnbgehywk5nxutdks5iss7tabyux5psikqqjirryd.onion/liberty/thread/10.html#239

Он один раз выступал на WEF и ругал кейнсианцев, а потом его выгнали.
А другой кандидат предлагал есть жуков и внедрить цифровую валюту центрального банка.

>>25943
>Если в очистке планеты от этой пакости и заключается весь ресет, то я готов жрать жуков и молиться святой Грете хоть каждый день.
Грязноштаны тоже жили в гулаге, чтобы очистить планету от монархов и жадных капиталистов.

>ебут совковые помойки
А святая Грета топит за социализм и ликвидацию капитализма. и поддерживает Палестину

>>25912
>под либертарианством подразумевал Милей
Важнее, что под либертарианством подразумевают аргентинцы. Если они будут сидеть тихо и ждать, когда добрый барин освободит их от государства - ничего не получится. Один человек, даже президент - не может сломать систему. Аргентинским либертарианцам нужно активно сопротивляться вмешательству государства, учить население не сотрудничать с государством и посылать чиновников нахуй. Нужны массовые демонстрации для давления на парламент. Либертарианство это противоположность вере в доброго барина, который будет действовать вместо нас и сделает нам хорошо.

>>26168
Милей же заявляет что он такой весь из себя либертарианец, освободит народ от гнета государства, упразднит все, что можно.
Ему и отвечать за эти обещания.

>Аргентинским либертарианцам нужно активно сопротивляться вмешательству государства, учить население не сотрудничать с государством и посылать чиновников нахуй.
Типа взял и открыл бизнес, всяких проверяющих-разрешаталей послал, стал за нал торговать (банк то фиг тебе счет откроет)? Или как это должно работать по-твоему?

>Нужны массовые демонстрации для давления на парламент.
Это все в наличии уже много лет. Не работает.

>>9100
Анархисты ссут в рот твоим полупидорам.

>>26175
>банк то фиг тебе счет откроет
Нахуй банки.

Вроде и прикольно(налоги не платить), а читаю и такое ощущение, что либератрианство это какая-то идеология возврата в прошлое.

Ну и само большинство либератарианцев это как будто какие-то соевые айтишники и шизы, которые дрочат на идеологию в вакуме(прям как комми)

>>36266
>либератрианство это какая-то идеология возврата в прошлое.
Освобождение из плена - возврат в прошлое. Возвращение украденного - возврат в прошлое. раньше было лучше Перестройка - возврат в капиталистическое прошлое.

>>36267
>которые дрочат на идеологию в вакуме(прям как комми)
Любой этатист дрочит на свою мечту о государстве, которое будет - надо просто немного потерпеть.

>соевые
Словечко детектор мрази

>>36372
Прости меня, пожалуйста.

>>36368
>возврат в прошлое
С таким подходом далеко не уедешь.

>Любой этатист дрочит на свою мечту о государстве, которое будет - надо просто немного потерпеть.
Для некоторых вещей в мире требуется довольно крупные организации. Любая крупная организация рано или поздно вырождается.
Просто я вот не могу себе представить как в гипотетическом либертарианском мире построили бы адронный колайдер.


Ну и эти идеалогии это же просто проекция определенного класса общества на всех остальных:
Греча, дефолт работяга, дно- левый уклон, социалочка, социализм
Специалисты, айтискот, мелкий бизнес - государство не нужно, либертарианство
Крупный бизнес, корпорации, олигархат - тесные связи с государством, корпоративизм

>>39396
>Для некоторых вещей в мире требуется довольно крупные организации.
Транснациональные корпорации.

>я вот не могу себе представить как в гипотетическом либертарианском мире построили бы адронный колайдер.
А что тебе трудно представить?
А как ты представляешь себе адронный коллайдер, ты можешь рассказать, как он работает и что производит?

>>41732
>А что тебе трудно представить?
Всякие ИТЕРы или хотя бы рокеты без стационарного бандита.
>Транснациональные корпорации.
Уже существуют.

>>41927
>Всякие ИТЕРы или хотя бы рокеты .
>Просто я вот не могу себе представить как построили бы
Какой производственный процесс тебе трудно представить?

>без стационарного бандита
Ты отказываешься от свободы и неприкосновенности твоей собственности, чтобы у бандита были ракеты и коллайдер?

>Уже существуют.
Что тебя не устраивает? Эти корпорации крупнее, чем африканские государства. Зачем нужны африканские государства?

Жители посёлка под Оренбургом сами построили дамбу, которая спасла их жильё от затопления. Они собрали около 3 миллионов рублей и круглосуточно работали на протяжении пяти дней.

Когда уровень воды в реке Урал начал подниматься, жители посёлка Перовский поняли, что вода может дойти и до их домов. Люди сами собрали деньги, спроектировали дамбу, заказали тысячи кубометров глины и начали работать. Дамбу протяжённостью 1,5 километра строили своими силами круглосуточно — мужчины работали лопатами, женщины помогали с едой. Все дежурства расписали по семьям — кто-то готовил плов, кто-то варил мясо. У кого-то в собственности были погрузчики — помогали и они. Дежурили и по ночам: ходили с фонарями, проверяли, не подтекает ли где сооружение.

Дамба выстояла. Вода пребывала в течение пяти дней и лишь 14 апреля начала немного убывать. Но объём пока по-прежнему опасный.

При этом, по словам жителей, никакой помощи от администрации они не получили. Выплат при ЧС тоже — якобы за нарушения условия проживания. Более того, по словам людей, некоторые чиновники даже грозились наказать их за самодеятельность и несогласованную постройку дамбы.

>>26178
>Анархисты ссут в рот твоим полупидорам.
Белорусские анархисты за государство, налоги и полицию

Последние дни весь мир заговорил об Аргентине: там на президентских выборах победил ультралиберальный кандидат от партии либертарианцев Хавьер Милей. Различные медиа успели окрестить Хавьера анархистом, и мы не можем пройти мимо такой ситуации, учитывая глубокие заблуждения в политическом анализе взглядов ультраправого президента многими «экспертами» в социальных сетях.

Начать можно с простого — пройтись по взглядам самого Милей и разобраться в том, как они могут повлиять на состояние простого населения страны. Сторонник идеологии «рынок все порешает», также известной как либертарианство, новый президент Аргентины верит в минимизацию участия государства в экономической жизни населения. Двигателем развития общества в идеологии ультраправого либерализма становится частный бизнес, ответственный, в том числе, и за благосостояние своих работников. Сокращение налогов может привести к довольно серьезным последствиям для социальных проектов, от которых зависит значительная часть населения: начиная от краткосрочных выплат в случае безработицы и заканчивая доступом к медицинскому обслуживанию. Большинство из этих социальных проектов — не результат государственной благотворительности, а социальной борьбы трудящихся за все время существования государства как такового.

Помимо сокращения государственных расходов и минимизации налоговых обложений идеология Милей предполагает снижение роли государства в вопросах защиты безопасности населения. Вместо централизованных институтов типа полиции, идея защиты перекладывается на плечи частного бизнеса, который вместе с правом на оружие получает возможность создания собственных небольших армий, использующих насилие в собственных интересах. Рассчитывать на формирование самоорганизованных групп трудящихся для борьбы как с государственным насилием, так и корпоративным в стране, выбравшей такого президента и продолжающей тонуть в экономическом кризисе сложно представить.

Бедность в Аргентине к моменту выборов держится на уровне около 40%. В таких экономических условиях рост влияния частного сектора может привести к серьезным последствиям для прав населения. Знаменитое право на оружие, которым так известны либертарианцы, в данном случае скорее станет дополнительным фактором в контроле рабочей силы, большинство из которой оружие себе вряд ли смогут позволить, учитывая текущее положение дел.

В целом обещания «новой» политики Милей напоминают старую школу капиталистической доктрины шока, описанной в свое время в книге Наоми Кляйн: наиболее радикальные представители «свободного рынка» используют политические/экономические кризисы для проталкивания непопулярных мер в качестве решения проблемы. Некоторые жители бывшей советской империи могут и сегодня помнить историю лихих девяностых с дикой приватизацией. Тогда победителями стали наиболее «предпринимательные», а большая часть население в очередной раз оказалось у разбитого корыта.

Помимо всего прочего о политических планах Милей много говорит круг его друзей: начиная от откровенного фашистской испанской партии VOX, и заканчивая такими политическими деятелями как Трамп и Бользонаро — новый президент Аргентины явно находится в компании ультраправых, а связей с анархистами у него приблизительно столько же, сколько у американских миллиардеров, которые по всем законам рынка избегают выплат налогов всеми возможными путями в пользу государства.

Некоторые из наших читателей могут спросить себя почему вдруг анархисты выступают против сокращения роли государства в жизни человека? Почему вдруг все анархисты выступают против Милей, часть программы которого вроде как похожа на анархизм?

Ключевая проблема заключается в условиях отмирания/уничтожения государства. Не всякий сценарий конца государства представляет собой переход к анархическому обществу. Одной из основ анархизма является более глубокий взгляд на проблемы власти в целом. Современные анархисты выступают не только за отмену государственности, но и всех других форм эксплуатации человека: капитализма, патриархата, расизма и многих других.

В случае Аргентины агрессивное снижение роли государства и передача права на насилие частным компаниям и корпорациям может лишь привести к передаче власти в руки элит, влияние на которые простое население вообще не имеет. Если в государстве иногда происходят моменты политического шока, как в случае с выборами в качестве президента либертаринца, то в корпорациях решения принимаются за закрытыми дверями лишь небольшой группой управленцев.

Давайте не будем забывать довольно простые истины: не любая революция ведет к освобождению трудящихся (и из нашей истории мы помним, что даже под красными флагами эксплуатация может продолжаться еще долго), так и не любая отмена государства ведет к росту свобод населения. На прошлой неделе аргентинцы сделало выбор в пользу утраправого политика вопреки урокам прошлого и настоящего. Текущая ситуация куда меньше связана с анархизмом и куда больше с агрессивным капитализмом, который и дальше будет поглощать результаты труда большинства в пользу небольших групп наиболее привилегированных. Мы лишь надеемся, что уроки Аргентины помимо всего прочего увидят сторонники либертарианства в Беларуси и других русскоговорящих регионах и наконец поймут, что освобождения от эксплуатации невозможно без уничтожения капитализма.
https://pramen.io/ru/2023/11/argentina-vybrala-anarhiyu/

Джеймс Скотт "Искусство быть неподвластным"

Когда государство проникает повсюду и кажется вездесущим, легко забыть, что на протяжении бо́льшей части человеческой истории жизнь внутри государства, за его пределами или же в некоторой буферной зоне была предметом выбора, который можно было сделать, а потом изменить, если того требовали обстоятельства. Процветающие мирные государства привлекали все больше людей, находящих в них массу преимуществ, — таков доминирующий цивилизационный нарратив, в соответствии с которым дикие варвары, зачарованные величием мирных и справедливых царств, становились их гражданами. Этот нарратив пронизывает все мировые религии, основанные на идее спасения, не говоря уже о сочинениях Томаса Гоббса.

Но этот же нарратив упускает из виду два важных момента: во-первых, как уже было сказано выше, множество, если не большинство жителей первых государств были не свободны, а закабалены; во-вторых, и этот факт наиболее неудобен для доминирующего цивилизационного нарратива, граждане имели привычку сбегать из городов-государств. Жизнь в городе по определению означала необходимость платить налоги, нести воинскую повинность, отрабатывать барщину, а зачастую и сервитут — это основа стратегии развития государства и его военной мощи. Когда груз этих обязательств оказывался чрезмерным, люди не задумываясь сбегали на периферию или в другое государство. Очень долго до наступления нашей эры скученность населения и домашнего скота и сильная зависимость от одной зерновой культуры определяли здоровье людей и плодородие почв, а потому так часто случались голодные годы и эпидемии. Кроме того, первые государства были военными машинами, проливающими реки крови своих граждан, поэтому те стремились избежать воинской повинности, военных набегов и разорений. Вот почему первые государства выталкивали населения не меньше, чем поглощали, а в случае нередких в то время войн, засух, эпидемий или мятежей, которые подрывали основы государственного строя, — просто изрыгали его. Государство — не что-то раз и навсегда данное: бесчисленные археологические находки в местах расположения столиц первых царств, которые быстро расцвели и в мгновение ока были сметены с лица земли войнами, эпидемиями, голодом или стихийными бедствиями, говорят о длительных периодах создания и распада государств, а не об их вневременной устойчивости. В течение столетий люди жили то в государствах, то без них, причем «безгосударственность» была цикличной и обратимой.

Чередование периодов строительства и разрушения государств привело со временем к формированию периферии, состоявшей в равной степени из беглецов и кочевников, которые никогда не были гражданами какого-либо государства. Эта «осколочная территория» вне государств, где волей-неволей объединились группы — осколки государственного строительства и политического соперничества, постепенно превратилась в зону удивительного смешения этносов и языков. Экспансия и развал государств порождали и эффект храповика: пример беженцев заставлял и других жителей государств искать на безгосударственной периферии безопасный приют и новую жизнь. Вот почему бо́льшая часть горных массивов Юго-Восточной Азии — именно такая осколочная зона: название юго-западной китайской провинции Юньнань — «музей человеческих рас» — отражает эту историю миграций. Подобные зоны возникали везде, где экспансия государств, империй, работорговли и войн наряду с природными катаклизмами вынуждали многочисленные группы людей искать убежище в труднодоступных районах: на Амазонке, в высокогорьях Латинской Америки (за исключением Анд, где государства возникали на плодородных плато), в высокогорьях Африки, куда не совершали набеги работорговцы, на Балканах и Кавказе. Отличительные черты всех осколочных зон — относительная географическая труднодоступность и исключительное многообразие языков и культур.

Такая трактовка периферии резко контрастирует с официальными версиями цивилизационного развития, которых придерживается большинство народов и в соответствии с которыми отсталые, наивные и фактически варварские племена постепенно входили в состав развитых, более совершенных в культурном отношении и процветающих государств. В действительности же многие безгосударственные варвары в тот или иной период истории предпочитали, совершая осознанный политический выбор, от государства дистанцироваться — это обстоятельство вносит в прежнюю благостную историческую картину новый компонент политического действия. Многие, если не большинство, жители неподконтрольной государству периферии сознательно здесь селились, а потому их нельзя считать реликтами канувших в лету прежних социальных формаций, которые горожане равнин Юго-Восточной Азии называют своими «живыми предками». Состояние значительных групп людей, сознательно выбравших жизнь за пределами государств, нередко и совершенно неуместно называется «вторичным примитивизмом». Но повседневное существование, социальная организация, территориальное расселение и многие элементы культуры периферий далеки от архаических и целенаправленно и искусно спроектированы, чтобы одновременно предотвращать их поглощение близлежащими государствами и минимизировать шансы формирования здесь структур власти, аналогичных государственным. Бегство от государства и предотвращение возникновения его аналогов пронизывают все жизненные практики и, нередко, идеологию периферии, являясь, таким образом, «эффектом государства». Жители периферии — «сознательные варвары»: они ведут активную и взаимовыгодную торговлю с государственными центрами на равнинах, старательно избегая их политического влияния.

С исторической точки зрения превращение в варвара — вещь совершенно обыденная. В определенные исторические периоды оно было более распространено, чем цивилизирование. Достаточно покинуть государственное пространство — и вот вы уже варвар и член этнизированного «племени». Еще в IX веке китайские чиновники сообщали, что народ под названием шан, проживавший на юго-западе Китая, изначально был частью ханьской цивилизации, но со временем постепенно слился с «западными варварами». А народ, позже известный как этническая группа шан ю и считавшийся варварским (sheng), как выясняется, сформировали обычные min, сбежавшие, чтобы не платить налоги. Административные отчеты начала XIV века характеризуют его как опасный и необузданный, но не содержат никаких указаний на его принципиальные отличия, расовые или культурные (не говоря уже об аборигенных), от исправно платящего налоги и подконтрольного государству населения. Но со временем, живя в местах, недоступных для государства, данный народ превратился в этническую группу шан ю. В определенном смысле все те, у кого были причины бежать от государства — от налогов, воинских повинностей, болезней, бедности и тюрьмы или же чтобы торговать и совершать набеги, — трайбализировали себя. Подчеркнем еще раз: этничность начиналась там, где заканчивались верховная власть и налоги. Этническая зона пугала и стигматизировалась чиновниками именно потому, что была недосягаема для верховной власти и, как магнит, притягивала тех, кто по каким бы то ни было причинам хотел ускользнуть от государства.

[...]

Испанский чиновник на Филиппинах в середине XVII века описывает горных жителей реки Чико словами, которые одновременно стигматизируют их безгосударственный статус и содержат намек на зависть: «Они были столь свободны, совершенно не знали понятий бога и закона, легко обходились без короля и иных объектов уважения, полностью отдавались своим желаниям и страстям». То, что чиновники из долин воспринимали как плачевную отсталость, сами стигматизированные считали политической зоной самоуправления, мобильности и свободы от налогов.

[...]

Таким образом, варвары — эффект государства; это явление не поддается каким-либо определениям, если не «противопоставлено» государству. Вот почему можно рекомендовать предложенное Беннетом Бронсоном минималистичное определение варвара как «просто члена политического союза, который находится в прямых отношениях с государством, но сам государством не является». Подобная трактовка вполне допускает, что варвары могли и действительно были вполне «цивилизованными» с точки зрения грамотности, технических умений, знакомства с соседними «великими традициями», скажем, римлян или ханькитайцев. Давайте представим в заданном контексте такие безгосударственные народы, как ирландцев или минангкабау и батаков в островной части Юго-Восточной Азии. О военной точки зрения они могли быть сильнее, чем близлежащие государства, а потому могли совершать на них набеги и взыскивать дань. Рассмотрим в том же ключе монголов в эпоху династии Тан, народ морос, бедуинов, шотландцев, албанцев, кавказцев, патанов и, на большей части их истории, афганцев. Чем сильнее были подобные «варварские» сообщества, тем выше была вероятность, что они систематически грабили соседние государственные пространства с их высочайшей концентрацией богатств, зерна, товаров на продажу и рабов. Бронсон связывает относительную слабость государственных образований в Индии и на Суматре на всем протяжении их истории, несмотря на благоприятные агроэкологические условия, с близостью мощных безгосударственных хищников.

[...]

В силу своего политического положения — вне государства, но на соседних с ним территориях — этнизированные варвары представляли собой постоянный пример неповиновения центральной власти. Семиотически необходимые для культурологического конструирования идеи цивилизации, варвары были почти неустранимы благодаря оборонительным преимуществам местности, пространственного рассеяния, фрагментированной социальной организации и мобильных, подвижных стратегий выживания. Они всегда представляли собой образец — а потому возможность выбора и искушение — типа социальной организации вне рамок основанной на государственной власти иерархии и налоговой системы. Можно предположить, что восставшие в XVIII веке против династии Цин в провинции Юньнань буддисты восприняли идею «варваризации», когда их призывали к мятежу, постоянно повторяя: «Последователям Апи не нужно платить никаких налогов. Они пашут землю для себя и сами едят то, что выращивают». Чиновники ближайших государств воспринимали территории варваров как прибежище для преступников и мятежников, как укрытие для уклоняющихся от уплаты налогов.

Не только проживание на больших высотах маркировалось рисовыми государствами как «варварство», но также физическая мобильность и рассеяние. Здесь опять прослеживаются явные параллели с историей средиземноморского мира. Христианские и мусульманские империи считали жителей гор и кочевые народы — именно те группы, которым удавалось ускользать из лап государства, — язычниками и варварами. Сам Мохаммед ясно сказал, что кочевники, принимающие ислам, в качестве обязательного условия их признания мусульманами должны перейти к оседлому образу жизни или поклясться сделать это. Ислам был религией оседлой элиты, поэтому считалось, что кочевник не может быть достойным мусульманином. Бедуины провозглашались «дикарями» и противопоставлялись мекканам как идеальным горожанам. В рамках цивилизационного дискурса арабского мира кочевой статус играл ту же социально-дифференцирующую роль, что и высота над уровнем моря в рисовых государствах.

В Юго-Восточной Азии идея цивилизации в значительной степени также была агроэкологически обоснованной системой кодов. Люди без определенного места жительства, которые постоянно и непредсказуемым образом перемещались в пространстве, выпадали за рамки цивилизованного мира. Цивилизованность сводилась к постоянной «учтенности» государством и производству излишков, которые оно легко присваивало. На Западе, как и в Юго-Восточной Азии, субъекты, по этническим и религиозным характеристикам принадлежавшие доминирующему большинству, но не имевшие постоянного места жительства, социально маркировались: существует множество обозначений бродяг, бездомных, бомжей, босяков. Знаменитое высказывание Аристотеля гласит, что человек по природе своей гражданин государства; те же, кто сознательно отказался быть членом данного сообщества (apolis), по определению не обладают человеческим достоинством. Когда целые группы, например скотоводы, цыгане, подсечно-огневые земледельцы, по собственному выбору вели кочевой или полукочевой образ жизни, они рассматривались как коллективная угроза и массово стигматизировались.

Вьетнамцы, несмотря на разнообразие используемых практик поиска работы и организации поселений, убеждены, что их объединяет некая прародина, куда они обязательно или возможно вернутся. Те, кто подобным исконным местом происхождения похвастаться не может, стигматизируются как «люди четырех сторон света». Горные народы расширительно трактуются как сообщества бродяг — одновременно жалких, опасных и нецивилизованных. Финансируемые государством кампании «по переводу кочевников на оседлый образ жизни» или «за оседлое земледелие и постоянное место жительства», призванные сократить масштабы кочевого земледелия, переселить жителей горных районов подальше от границ и «научить» их поливному рисоводству, нашли широкий отклик среди вьетнамского населения. Большинству вьетнамцев и чиновников казалось, что они осуществляют благородную попытку ввести отсталых и неотесанных людей в лоно цивилизации.

Бирманцы, куда менее вьетнамцев озабоченные родовыми усыпальницами как таковыми, с тем же страхом и презрением относились к бродягам без определенного места жительства. Их называли lu le lu Iwin, что буквально переводится как «человек, гонимый ветрами» и имеет вариативные трактовки бродяги, босяка или странника, которые объединяет коннотация «человек, тратящий свою жизнь впустую». Многие горные народы в таком контексте считаются отсталыми, неблагонадежными, бескультурными. Бирманцы, как и китайцы, считали ведущие кочевой образ жизни народы подозрительными с цивилизационной точки зрения. Эти стереотипы сохраняются, и сегодня усложняя жизнь горных народов Бирмы. Так, католический студент из семьи падаунгов-каренов (оба его родителя — выходцы из горных народов) сомневался, следует ли ему бежать от военных репрессий демократического движения 1988 года, понимая, насколько стигматизирован статус скрывающегося бегством в лесах:

Я боялся, что просто-напросто буду заклеймен своими земляками как беглец в джунгли. Слово «джунгли» [taw] все еще несет в себе уничижительный подтекст в речи бирманцев-горожан. Тот, кто укрывался у этнических повстанцев, назывался «ребенком джунглей» [flaw Tea le], что обозначало примитивность, анархию, насилие и болезни, а также отталкивающую близость с дикими животными, к которой бирманцы испытывали отвращение. Я всегда был до крайности болезненно чувствителен к возможности восприятия меня как части примитивного племени, и большинство моих желаний и амбиций в Таунгу и Мандалае были связаны со стремлением сбежать в цивилизацию).

Великий китайский классический труд «Водный предел» XIII века — отчет о лихой жизни опальных и обманутых чиновников и множества верных им бандитов на болотах. Другое огромное болото с еще более внушительной и зафиксированной в преданиях историей (более трех тысячелетий) — аллювиальные марши Месопотамской низменности между Тигром и Евфратом (сегодня это ирако-иранская граница). Эта болотистая низменность площадью пятнадцать тысяч квадратных километров, которая меняет свои очертания от сезона к сезону, вплоть до недавнего прошлого была приютом для значительного по численности населения, живущего на плавучих островах достаточно далеко от любых форм государственности. Уилфред Тезигер, путешественник, чья книга «Болотные арабы» впервые обратила внимание англоговорящего мира на этот особый образ жизни, отметил, что болота, «с их запутанным лабиринтом зарослей тростника, где можно передвигаться только на лодках, должно быть, с незапамятных времен предоставляли убежище остаткам побежденных народов и были центром беззаконий и мятежей». Этот лабиринт неразличимых (для непривычного глаза чужака!) водных путей, подверженный сезонным изменениям, обеспечивал своим мобильным обитателям решительное преимущество перед любым незваным гостем. Радикальным средством борьбы с этой, как и любой другой подобной территорией сопротивления, было осушение болота и уничтожение данного места проживания раз и навсегда. Великий проект расширения государства был в конце концов претворен в жизнь Саддамом Хусейном после огромных потерь на этих территориях в ходе ирано-иракской войны. Осушение болот и топей — окончательное решение, недоступное правителям в борьбе с горными убежищами, — всегда мотивировалось, в первую очередь, каковы бы ни были другие его цели, уничтожением оплотов сопротивления и бунта.

В Северной Америке под управлением белых поселенцев болота, как горы и границы, были убежищем мятежников и беглецов. Осминолы со своим вождем Оцеолой, объединившись с беглыми рабами, в течение семи лет вели арьергардные бои против федеральных войск, стремившихся реализовать политику Эндрю Джексона по изгнанию индейцев. Великое мрачное болото на восточной границе штатов Виргиния и Северная Каролина служило приютом для тысяч беглых рабов в течение нескольких поколений, будучи расположено «прямо посередине самого убежденного рабовладельческого сообщества на Юге». Рабы пополняли ряды белых отступников, южан, скрывающихся от военного призыва, дезертиров, бегущих от закона, самогонщиков, охотников, контрабандистов и трапперов. «Великое мрачное» болото, как и болото в «Водном пределе», упоминается в художественной литературе — в поэме Лонгфелло «Невольник в Проклятом болоте» и романе Гарриет Бичер-Стоу «Дред: история о Проклятом болоте» (1856). Как и в случае с прибежищем болотных арабов, неоднократно раздавались призывы осушить Великое мрачное болото, потому что оно позволяло «самому низкому сорту» людей обретать свободу и независимость.

Представьте, например, огромные Припятские болота (занимают сотню тысяч квадратных километров на территории Польши, Беларуси и северо-запада Украины), грандиозные планы по осушению которых вынашивали нацисты, или Понтийские болота вблизи Рима, в конце концов осушенные Муссолини. Я думаю, что это не просто совпадение, что схожий цивилизационный дискурс сложился по отношению к безгосударственным жителям болот и безгосударственным горным народам. Их считали примитивными, даже выродившимися людьми, которых можно спасти/исправить лишь посредством радикального изменения их окружающей среды или полного перемещения всего «племени».

С императивом концентрации населения и зернового производства на самом деле сталкиваются все потенциальные создатели государств, вынужденные действовать в ситуации изобилия свободных территорий и простейших военных технологий. Им нужно было изобрести какие-то приемы противодействия склонности простого люда рассеиваться по территории, чтобы использовать предоставляемые ею возможности охоты, собирательства и менее трудозатратных видов сельскохозяйственного труда. В наличии у правителей был целый набор действенных стимулов — от коммерчески выгодных обменов и надежных способов ирригации до участия в военных грабежах и обладания священным знанием. Однако обещанные выгоды государственной жизни должны были перевесить ее же тяготы — налоговые сборы, воинские повинности и эпидемии, которые всегда сопровождали жизнь государства, если увеличение населения достигалось мирными средствами. Впрочем, такой перевес случался редко, а потому повсеместным было использование силы, призванной дополнить, а зачастую и полностью заменить преимущества государственной жизни.

Здесь следует вспомнить, что политические системы классической Античности на западе, очевидно, были аналогичными системами принуждения. Как говорит нам Фукидид, Афины и Спарта боролись не за идеологию или этнос, а за дань, которая измерялась в количестве зерна и людей. Население капитулировавшего города редко вырезалось — чаще его граждане и рабы попадали в плен к победителю и конкретным солдатам, захватившим их. Если их дома и поля сжигались, то, скорее, чтобы предотвратить их возвращение. Основным рыночным товаром в эгейском мире — более ценным, чем зерно, оливковое масло и вино, — были рабы. Афины и Спарта были рабовладельческими обществами, причем в Спарте, аграрном государстве, илоты составляли более 80% населения. И в имперском Риме тоже главным товаром, который перевозили по прославленным римским дорогам, были рабы; государство обладало монополией на их покупку и продажу.

Китай и Индия, задолго до того как стали настолько заселены, что контроль за пахотными землями сам по себе гарантировал господство над страдающими от недостатка земли подданными, сталкивались с теми же проблемами государственного строительства. Примерно в то же время, когда шла Пелопонесская война, первые китайские государства делали все возможное, чтобы предотвратить рассеяние населения. Руководства по управлению государством предписывали королю запрещать все виды деятельности в горах и заболоченных землях, «чтобы повысить вовлеченность населения в производство зерна». Подтекст этой и иных рекомендаций правителю состоял в том, что при наличии выбора подданные забрасывали оседлое земледелие и боролись за удобный им образ жизни. Подобное сопротивление считалось аморальным. Раз государство обладает «верховной властью над горами и топями, то те простолюдины, что ненавидят сельское хозяйство, ленивы и жаждут двойной прибыли, нигде не смогут найти себе пропитания. Если им негде будет найти себе пропитание, они будут вынуждены заняться обработкой полей». Вполне очевидно, что цель подобной политики — под угрозой голодной смерти принудить население выращивать зерно и принять подданство, предотвратив его бегство на свободные территории. Но, судя по резкому тону рекомендаций, такая политика не всегда была успешной.

Выбор подсечно-огневого земледелия или, если уж на то пошло, собирательства и кочевого скотоводства означал решение жить за пределами государственного пространства. Это решение в исторической перспективе было краеугольным камнем свободы простого народа в Юго-Восточной Азии. У подданных мелких тайских городов-государств (муангов) в горах, как считает Ричард О’Коннор, всегда было две альтернативы. Первая: сменить место жительства и подданство, перебравшись в другой муанг с более благоприятными условиями жизни. «Второй: сбежать, чтобы заниматься сельским хозяйством в горах, а не на рисовых полях». О’Коннор подчеркивает, что «в горах у крестьянина не было барщинных повинностей». В целом подсечно-огневое земледелие способствует пространственной мобильности и уже только на одном этом основании, как полагает Жан Мишо, может «использоваться как стратегия бегства или выживания теми группами, которые вынуждены, как, например, хмонги или лоло, мигрировать из Китая… Эти прежде оседлые группы начинали вести кочевой образ жизни вследствие превратностей судьбы, войн, климатических изменений или демографического давления, делавшего их пребывание на родине невыносимым». Подсечно-огневое земледелие было недосягаемо для налоговой и мобилизационной структур даже самых мелких государств. По этой причине представители всех государств в истории материковой Юго-Восточной Азии единодушно утверждали необходимость препятствовать подсечно-огневому земледелию и осуждать его. Оно было совершенно недоступным для налогообложения видом сельскохозяйственной деятельности: разнообразным, пространственно рассеянным, сложным для контроля, сбора налогов и изъятия его продуктов. Занимавшиеся им крестьяне также были разбросаны, неподконтрольны, неуловимы для отработки барщинного труда и набора на воинскую службу. Именно те характеристики подсечно-огневого земледелия, что превратили его в проклятие для государств, сделали его привлекательным для ускользающих от них народов.

[...]

Чиновники равнинных государств — как колониальных, так и современных — считали подсечно-огневое земледелие не просто примитивным, но и неэффективным с точки зрения неоклассической экономики. В некоторой степени это совершенно необоснованный вывод, следующий из очевидной неупорядоченности и разнообразия подсечно-огневого земледелия, если сравнивать его с монокультурным рисовым производством. Но, по сути, речь идет о неверной трактовке понятия эффективности. Несомненно, поливное рисоводство намного продуктивнее в расчете на единицу земли, чем подсечно-огневое земледелие, но, как правило, менее продуктивно в расчете на единицу труда. Какой из двух видов сельскохозяйственной деятельности окажется более эффективен, зависит, в первую очередь, от того, недостаток какого именно фактора производства — земли или труда — наблюдается в конкретной местности. Там, где отмечено относительное изобилие земли и дефицит рабочей силы, чем исторически характеризовалось большинство регионов материковой Юго-Восточной Азии, подсечно-огневое земледелие оказывалось более трудосберегающей технологией, а потому более эффективной. Важность рабства для процессов государственного строительства, в свою очередь, свидетельствует о необходимости применять насилие, чтобы захватывать подсечно-огневых земледельцев и перемещать их в трудоинтенсивные рисоводческие районы, где с них можно было взимать налоги.

[...]

Чтобы проиллюстрировать политические возможности подсечно-огневого земледелия, давайте представим демографические и агроэкологические условия, в которых возможна не только данная сельскохозяйственная технология, но и поливное рисоводство и в которых ни одна из указанных технологий не обладает значимыми преимуществами с точки зрения эффективности. В этом случае выбор какой бы то ни было из них становится политически и социокультурно детерминирован. Важные политические достоинства подсечно-огневого земледелия — рассеяние населения (предпочитает бегство, а не сопротивление), поликультурное сельское хозяйство, разные сроки вызревания урожая и акцент на корнеплодах, которые могут некоторое время оставаться в земле, прежде чем будут собраны. Государству или занимающейся набегами стороне в результате доставались сельскохозяйственные излишки и население, которое сложно подсчитать и тем более захватить. Именно эта сельскохозяйственная технология, если не принимать во внимание собирательство, максимизирует сопротивляемость поглощению государством. Если же, наоборот, население решит выращивать поливной рис, то станет легкой добычей государства (или бандитов), которое знает, где найти земледельцев и их урожай, телеги, рабочий скот и имущество. В таком случае вероятность, что тебя или твою собственность украдут или уничтожат, значительно возрастает, а сопротивляемость захвату снижается.

Таким образом, даже чисто экономическая оценка подсечно-огневого земледелия должна учитывать гарантируемые им политические преимущества — уклонение от уплаты налогов и отработки барщины и снижение эффективности набегов. Если валовой доход от поливного рисоводства и подсечно-огневого земледелия оказывался более или менее одинаковым, то чистая прибыль первого все равно была меньше, потому что выращивающий поливной рис крестьянин должен был оплачивать «аренду» земли своим трудом и зерном. Соответственно, у подсечно-огневого земледелия есть два преимущества: оно обеспечивает относительную независимость и свободу (хотя здесь есть свои опасности) и позволяет крестьянам распоряжаться своим трудом и его плодами. По сути, это политические преимущества.

Заниматься земледелием в горах означало выбирать социальную и политическую жизнь за пределами государства. Элемент сознательного политического выбора выразительно подчеркнут в анализе устройства яванских государств и сельского хозяйства, проведенном Майклом Доувом: «Ровно так же как расчищенные земли стали ассоциироваться со становлением яванских государств и их культур, так и леса начали связывать с нецивилизованными, неподконтрольными и пугающими силами… Исторический фундамент подобных страхов был вполне реален: подсечно-огневые земледельцы древней Явы не были частью правящей придворной культуры и — что более важно — никогда ею не контролировались». Можно предположить (как это сделал Хьёрлифур Йонссон в исследовании народа яо/мьен, проживающего на тайско-китайской границе), что использование подсечно-огневого земледелия в значительной степени объяснялось тем, что оно позволяло находиться за пределами досягаемости государства. Йонссон считает, что отождествление государства с поливным рисоводством определило политический вес выбора той или иной сельскохозяйственной технологии, который иначе был бы политически нейтрален. «Два сельскохозяйственных метода в исторической перспективе могли использоваться и совместно, но задача контроля со стороны государства заставляет его жителей заниматься поливным рисоводством, становиться ремесленниками, солдатами и кем-то еще, или же они существуют без государства, как подсечно-огневые земледельцы».

Сельскохозяйственные культуры имеют характеристики, которые в большей или меньшей степени усложняют государственное присвоение. Те из них, что не могут долго храниться и быстро портятся, как свежие фрукты и овощи, или те, чья цена за единицу веса и объема низка, как у большинства тыквенных, корнеплодных и клубневых культур, не оправдывают затраченных сборщиком налогов усилий.
В целом корнеплоды и клубневые растения, такие как ямс, сладкий и обычный картофель и кассава/маниока/юкка, практически полностью защищены от захвата. Когда они созревают, их можно смело оставлять в земле на срок до двух лет и выкапывать понемногу по мере необходимости. Соответственно, здесь не нужны овощехранилища, которые можно разграбить.

Если армия или сборщики налогов хотят изъять, например ваш картофель, им придется выкапывать его клубень за клубнем. Измученные неурожаями и разорительными закупочными ценами на культуры, рекомендованные бирманским военным правительством в 1980-е годы, многие крестьяне тайно выращивали сладкий картофель, что было строжайше запрещено. Выбор этого растения был обусловлен тем, что его урожай легче скрыть и практически невозможно изъять. Ирландцы в начале XIX века выращивали картофель не только потому, что таким образом можно было обеспечить себе калорийное питание с небольших наделов доставшейся крестьянам земли: его нельзя было конфисковать или сжечь, его выращивали на небольших холмах, и [английский] всадник рисковал переломать своей лошади ноги, если бы пустил ее галопом через картофельное поле. К сожалению, в распоряжении ирландцев была лишь мизерная доля доступного в Новом Свете генетического разнообразия картофеля, поэтому они выживали фактически только за счет картофеля и молока.

Опора на корнеплоды, особенно картофель, может оградить и государства, и безгосударственные народы от хищнических военных разграблений и присвоений урожая. Вильям Макнил связывает расцвет Пруссии в начале XVIII века с картофелем. Вражеские армии могли захватить или уничтожить зерновые поля, сельскохозяйственных животных и растущие над землей кормовые культуры, но были бессильны против скромного картофеля, культуры, которую столь энергично пропагандировали Фридрих Вильгельм I и Фридрих II после него. Именно картофель обеспечил Пруссии ее уникальную неуязвимость перед лицом иностранных вторжений. В то время как выращивающему зерновые культуры населению, чьи запасы зерна и урожай конфисковывались или уничтожались, не оставалось ничего иного, как разбежаться и умереть с голоду, специализирующееся на клубневых культурах крестьянство могло вернуться домой сразу после того, как военная угроза миновала, и выкопать свой главный в ту эпоху пищевой продукт.

При прочих равных условиях сельскохозяйственные культуры, которые можно возделывать на приграничных территориях или больших высотах (например кукуруза), способствуют бегству от государства, потому что предоставляют земледельцам больше возможностей для рассеяния и спасения. Культурные сорта, которые неприхотливы и/или быстро вызревают, также помогают ускользать от государства, поскольку гарантируют большую мобильность, чем трудоинтенсивные и долго вызревающие растения. Незаметные низкорослые культуры, которые сливаются с окружающей природной растительностью, государствам сложно заметить, а потому и присвоить. Чем шире разбросана культура по местности, тем труднее ее изъять, как и сложно захватить рассеянное население. В той степени, в какой подобные культуры формируют сельскохозяйственный набор подсечно-огневых земледельцев, последние оказываются недоступны для налогообложения государствами и разграбления бандитами и считаются «не заслуживающими внимания», то есть живущими на безгосударственном пространстве.

[...]

Вумгаард полагает, что сладкий картофель способствовал бегству от государства тем, что повысил численность населения в высокогорных районах, где его выращивание часто (как и в Новой Гвинее) сочеталось со свиноводством. Сладкий картофель стали культивировать даже кочевые и полуоседлые народы в таких труднодоступных районах, как остров Буру. Его значение как сельскохозяйственной культуры беглецов оказалось еще более очевидно на Филиппинах, где испанцы видели в нем причину кочевого образа жизни игоротов, которых они не могли ни сосчитать, ни заставить вести оседлую жизнь: «[Они перемещаются] с места на места по малейшему поводу, и ничто не может остановить их, поскольку своим домом, который мог бы составить предмет их заботы, они считают брошенную в любом месте охапку сена; они передвигаются с места на место, унося с собой урожай ямса и батата [сладкого картофеля], благодаря которому могут жить без особых хлопот, выкапывая клубни и увозя их с собой, потому что могут высадить их в любом месте, где захотят устроить поселение». Любая сельскохозяйственная культура, которая позволяет людям перемещаться в прежде недоступные районы и гарантирует их выживание там, по определению стигматизируется государством.

Расширение и заселение принадлежащего государству пространства было действительно трудной задачей, учитывая наличие открытых границ. Если изредка государство с ней справлялось, то только благодаря отсутствию иных альтернатив и привлекательности государственного пространства. Основной альтернативой поливному рисоводству в материковой части Юго-Восточной Азии исторически и даже сегодня является кочевничество (также известное как подсечно-огневое земледелие). В той степени, в какой оно способствует рассеянию населения, выращиванию разнообразных культур (включая корнеплоды и клубнеплоды) и периодической расчистке новых полей, подсечно-огневое земледелие было проклятьем для всех государственных деятелей — прежних и современных.

Уже самое раннее государство региона, китайская империя по крайней мере начиная с династии Тан, стигматизировало подсечно-огневое земледелие и искореняло его при первой возможности. Хотя такой вид сельского хозяйства дает более высокий урожай в расчете на труд земледельца, полученный доход неподотчетен государству. Именно потому что подсечно-огневое земледелие было столь выгодно, оно постоянно искушало крестьянство, выращивающее рис и со всех сторон обложенное налогами, возможностью выбора альтернативных жизненных практик. Вдоль всей юго-западной границы Китая подсечно-огневых земледельцев стимулировали, а иногда и заставляли отказываться от этого вида сельского хозяйства в пользу оседлого выращивания зерна. Китайский эвфемизм XVII века, обозначающий инкорпорирование в государственное пространство, звучит как «попасть на карту». Он говорил о том, что человек стал подданным императора, поклялся ему в преданности и отправился в культурное путешествие, которое, по мнению ханьцев, в конце концов приведет к его ассимиляции. Однако в первую очередь переход от кочевого земледелия к оседлому предполагал, что домохозяйство было зарегистрировано и теперь фигурировало в официальных налоговых свитках.

Государственные фискальные императивы, которые лежат в основе стремления вьетнамского императора Минь Манга и китайских чиновников искоренить подсечно-огневое земледелие, в современную эпоху были подкреплены двумя соображениями: политической безопасности и контроля за ресурсами. Поскольку подсечно-огневые земледельцы не были встроены в систему государственного управления, хаотично перемещались через границы и всегда рассматривались как этнически обособленные, они воспринимались как источник потенциальной угрозы. Во Вьетнаме это привело к широкомасштабным кампаниям принудительного расселения и навязывания оседлого образа жизни. Другая современная причина запрета кочевого земледелия состоит в том, что оно вредит окружающей среде, уничтожает плодородный слой почвы, способствует эрозийным процессам и расходует ценные лесные ресурсы. Это в значительной степени разумное обоснование прямо заимствовано из политики доколониального периода. Но сегодня мы понимаем, что его посылки неверны, за исключением особых случаев. Ключевой мотив, составлявший суть данной политики, как выясняется, заключался в том, что государству было необходимо использовать земли для постоянных поселений, направлять доходы от добычи полезных ископаемых на собственные нужды и заставлять безгосударственных людей повиноваться. Как один государственный этнограф сообщил своему иностранному коллеге, целью его исследования горной экономики «было увидеть, как „кочевое“ подсечно-огневое земледелие может быть искоренено среди меньшинств». «Кампания по переводу кочевников на оседлый образ жизни» началась в 1954 году и в том или ином виде сохранялась в рамках доминирующей политики.

[...]

Наверное, самая продолжительная и жестокая кампания против подсечно-огневого земледелия, призванная заставить людей, его практикующих, переселиться в концентрационные лагеря вокруг военных баз или же, в случае неудачи, уехать за пределы страны в Таиланд, — это кампания бирманского военного режима против каренов. Вооруженным колоннам был дан приказ сжечь весь урожай на полях подсечно-огневых земледельцев или перебить все колосья и заложить противопехотные мины. Понимая, насколько успешное «выжигание» важно для урожая в таком типе земледелия, армия посылала подразделения, чтобы выжечь вырубку преждевременно и свести на нет все надежды на хороший урожай. Последовательно уничтожая кочевое земледелие как вид, а не отдельных его приверженцев, власти минимизировали шансы беглецов выжить за пределами государства.

Подобные совпадения политических решений на протяжении столетий, включая современную эпоху, а также в разных типах государственных систем — подлинное свидетельство того, что здесь задействован некий принципиально важный механизм государственного строительства.

Впрочем, самым удивительным свойством кассавы, видимо, является ее общепризнанный статус сельскохозяйственной культуры, для получения максимального урожая которой нужно минимальное количество труда. По этой причине ее очень ценили кочевые народы, которые могли высадить кассаву, уехать, а затем вернуться практически в любое время через год или два и выкопать урожай. В то же время у кассавы и листья съедобны. Она позволяет земледельцам занять практически любую экологическую нишу, по собственному усмотрению вести более или менее кочевой образ жизни и обходиться без огромных трудовых затрат. Благодаря своим удивительным достоинствам кассава стала самым распространенным корнеплодом, вытеснив сладкий картофель, который, в свою очередь, ранее пришел на смену ямсу.

Для рисовых государств — как доколониальных, так и колониальных — подобная общедоступная и трудосберегающая сельскохозяйственная культура, хотя и ценимая в тяжелые времена как «голодный продукт», представляла явную угрозу. Интересам политической власти наилучшим образом отвечало максимальное расширение рисовых полей или, если это было невозможно, выращивание иных важных с финансовой точки зрения экспортных культур, таких как хлопок, индиго, сахарный тростник и каучук, нередко с использованием рабского труда. Сельскохозяйственные культуры беглецов, завезенные из Нового Света, сделали экономическую сторону безгосударственной жизни столь же соблазнительной, какой была и политическая. Колониальные чиновники стремились всячески стигматизировать кассаву и кукурузу как сельскохозяйственные культуры ленивых туземцев, любыми способами увиливающих от работы. И в Новом Свете те, чья задача состояла в вовлечении населения в систему наемного труда и его сгоне на плантации, клеймили те культуры, что позволяли свободному крестьянству сохранить независимость. Владельцы асьенд [имений] в Центральной Америке утверждали, что благодаря кассаве единственное, в чем еще нуждался крестьянин, — ружье и рыболовный крючок, и тогда он переставал регулярно работать по найму.

Кассава, как и многие другие корнеплодные культуры, оказывает серьезное влияние на социальную структуру, которая, в свою очередь, способствует ускользанию от государства. Этот эффект поразительным образом противоположен тому влиянию, что оказывают зерновые культуры в целом и поливное рисоводство в частности. Специализирующиеся на выращивании поливного риса сообщества живут в одном ритме: посадка, пересадка и сбор урожая и связанные с ними ритуалы, как и контроль уровня воды требуют четкой координации усилий.

Сотрудничество в налаживании ирригации, наблюдение за вызреванием урожая и совместный труд всегда приносят плоды, но только в том случае, если не являются обязательно-принудительными. Иначе обстоит дело с корнеплодами, например сладким картофелем и кассавой. Посадка и сбор урожая производятся в таком случае на более или менее постоянной основе в соответствии с решениями и потребностями семейного домохозяйства. Агрономические особенности этих культур если и требуют взаимодействия земледельцев, то незначительного. Сообщество, которое выращивает корнеплодные и клубнеплодные культуры, может рассеиваться на больших территориях и нуждается в меньшем уровне взаимодействия, чем зерновые земледельцы, а потому в первом случае возникает социальная структура, весьма устойчивая к поглощению государством и, видимо, к формированию иерархий и отношений подчинения.

Эффективная налоговая система предполагает в первую очередь, что объекты налогообложения (люди, земля, торговля) учтены. Переписи населения и кадастровые карты плодородных земель — ключевой административный инструмент учета объектов налогообложения. Как и в указанном выше различии валового внутреннего и доступного государству продукта, аналогичным образом важно понимать разницу между всем населением и тем, что Джеймс Ли называет «налогооблагаемым», то есть административно учтенным. Также следует проводить черту между реально обрабатываемой землей и торговлей, с одной стороны, и «налогооблагаемым землевладением» и «налогооблагаемой торговлей» — с другой. Безусловно, только административно учтенная («налогооблагаемая») земля и население могут быть оценены и потому доступны государству. Величина зазора между налогооблагаемыми и неподотчетными ресурсами позволяет примерно оценить эффективность налоговой системы. В досовременных политических системах этот зазор был значительным.

Попытка детализированного налогового учета была предпринята по указу бирманского короля Талуна в начале XVII века, «чтобы записать все земли, которые обрабатываются, а потому налогооблагаемы; имена, возраст, пол, дни рождений и количество детей у людей; штат и земли разнообразных королевских служб; местных чиновников и находящиеся в их управлении земли, а также границы их юрисдикции». Фактически король хотел провести полную инвентаризацию своих налогооблагаемых ресурсов. Как и все подобные описи, как бы аккуратно они ни составлялись, данная инвентаризация дала лишь мгновенный снимок, который очень скоро перестал отражать реалии, изменившиеся вследствие передачи земель, перемещений населения, наследственных отношений и т. д. Ряд королевских указов был призван обеспечить достоверность описей, запрещая те виды социальных обменов, которые могли существенно исказить имевшиеся сведения. Подданным запрещалось переезжать без разрешения, менять свой гражданский статус с простолюдина или царского слуги на крепостного. Относительная устойчивость поливного рисоводства и характерного для него «налогооблагаемого» домохозяйства, возглавляемого старшим мужчиной в семье, также способствовала строгому учету налогооблагаемых ресурсов в центре страны.

[...]

Тайские и бирманские правители в эпоху до изобретения внутренних паспортов и удостоверений личности предпочитали татуировать большинство мужского населения, чтобы неуничтожимым способом фиксировать статус человека. Солдаты, добровольно или принудительно завербованные в армию Конбауна, получали татуировки, свидетельствовавшие об их статусе военнообязанных. Тайцы также использовали татуировки: тайским рабам и крепостным на запястье делалась татуировка, символически обозначавшая, чья они собственность — короля или знатного сановника. Если раб принадлежал сановнику, то имя последнего указывалось на татуировке, ровно так же как клейма крупного рогатого скота содержат указание на его владельца. Захваченным в ходе военных действий каренам наносились татуировки, говорившие об их статусе военнопленных. Система татуировок привела к появлению охотников за головами — они прочесывали леса, чтобы найти беглецов и вернуть их «законным» владельцам. Перечисленные меры свидетельствуют не только о том, что контроль рабочей силы был по многим причинам более важной задачей, чем учет земель, но и о том, что решить первую задачу было куда сложнее.

У королевских чиновников и местных старост были и более банальные причины для использования хитроумных способов отъема ресурсов у короны, их «приватизации» и грабежа. Например, численность населения в официальных отчетах, что показали первые колониальные переписи, была значительно занижена. За определенную плату чиновники изымали упоминания о земле из земельных реестров, присваивали неаккуратно учтенные земли короны, умалчивали о налоговых поступлениях и не включали домохозяйства в налоговые перечни. Вильям Кёниг полагает, что корона таким образом теряла от 10 до 40 % своих доходов. Он ссылается на случай, когда после пожара в Рангуне в 1810 году чиновникам было дано указание составить список новых построек, но они не включили в реестр тысячу из двух с половиной тысяч домов. Результатом подобных действий стало не что иное, как снижение налоговой нагрузки на простой народ.

Представьте на мгновение, что вы юго-восточно-азиатский «эквивалент» Жан-Батиста Кольбера, главы правительства Людовика XIV. Как и Кольберу, вам дано поручение обеспечить процветание королевства. Место действия, как и в XVII веке, досовременное: путешествовать по суше можно пешком, на повозке или верхом, по воде — под парусами. Но предположим, что, в отличие от Кольбера, вы начинаете свой проект с чистого листа: вы можете проектировать любые экологические, демографические и географические условия, наиболее выгодные для государства и его правителя. Что бы вы предпочли в подобных обстоятельствах?

Грубо говоря, ваша задача — придумать идеальное «государственное пространство», или же идеальное пространство для захвата. До тех пор пока государство зависит от налогов и сборов в самом широком смысле этого слова (продовольствия, рабочей силы, солдат, дани, товаров на продажу и денег), перед ним стоит один и тот же вопрос: какие меры способны с максимальной вероятностью обеспечить правителю значительные и гарантированные излишки рабочей силы и зерна с наименьшими издержками?

Очевидно, что принцип решения этой задачи зависит от степени географической концентрации жителей и обрабатываемых ими полей в непосредственной близости от центра государства. Подобная концентрация была тем более необходима в досовременных условиях, где экономика, основанная на доставке товаров на повозках, запряженных волами или лошадьми, жестко ограничивала расстояние, на которое в принципе имело смысл транспортировать зерно. Например, чтобы по пологой поверхности перевезти телегу зерна на расстояние 250 километров, упряжка волов должна была съесть ровно то же количество зерна, что и перевезет. Общий принцип, хотя здесь возможны исключения, отражен в древней ханьской пословице: «Не продавай зерно покупателю, если он живет дальше тысячи ли» (415 километров). Незерновые элиты, ремесленников и других специалистов в центре государства, соответственно, должны были кормить крестьяне, проживающие поблизости. Учитывая исторически низкую плотность населения, способствующую демографическому рассеянию, концентрация человеческих ресурсов в Юго-Восточной Азии имела вынужденный характер и крайне сложно реализовывалась. Таким образом, центр королевства и находящегося в нем правителя должна была не только кормить, но защищать и поддерживать рабочая сила, сконцентрированная относительно близко, практически на расстоянии вытянутой руки.

По мнению нашего гипотетического Кольбера, поливное рисоводство обеспечивает государство основополагающей зерновой культурой. Хотя оно дает куда меньшую отдачу с точки зрения вложенного труда, чем другие сельскохозяйственные практики, его урожайность по сравнению с прочими культурами Старого Света просто исключительна, если речь идет о единице площади земли, то есть поливное рисоводство максимизирует производство продовольствия в зоне прямого контроля государственного центра. Устойчивость и относительно надежная урожайность поливного рисоводства также привлекли бы к нему внимание нашего Кольбера. Поскольку большинство питательных веществ поступает на рисовые поля с водой из постоянных потоков или из ила в случае так называемых лиманных полей, одни и те же земли сохраняют свою урожайность в течение длительных периодов времени. И наконец, именно потому что поливное рисоводство основано на принципах трудоинтенсивного производства, оно требует определенной плотности населения, которое и является ключевым ресурсом государственного строительства.

Практически повсеместно рис (поливное рисоводство), наряду с другими базовыми зерновыми культурами, стал фундаментом возникновения первых государств. Его важность для нашего гипотетического Кольбера не исчерпывается только плотностью населения и концентрацией продовольствия, которые он сделал возможными. Для сборщиков налогов зерновые имеют решающие преимущества по сравнению, скажем, с корнеплодными культурами. Общеизвестно, что зерновые растут над землей, обычно и предсказуемо весь урожай вызревает примерно в одно время, то есть сборщик налогов может осмотреть поле, как только начинается созревание, и рассчитать ожидаемый будущий урожай. И, что более важно, если армия и/или сборщик налогов появятся в тот момент, когда урожай уже созрел, они смогут конфисковать столько зерна, сколько захотят. Таким образом, зерновые культуры, в отличие от корнеплодных, одновременно лучше «видны» государству и легче изымаются. По сравнению с другими продовольственными товарами зерно относительно легко транспортировать, его цена за единицу веса или объема довольно высока, его можно хранить достаточно продолжительное время с минимальными потерями из-за порчи, особенно необрушенное зерно. Сравните, например, относительную ценность и способность не портиться воза риса и воза, скажем, картофеля, маниоки, манго или зеленых овощей. Если бы Кольберу нужно было изобрести идеальную для государства сельскохозяйственную культуру, вряд ли он смог бы придумать что-то лучше риса (поливного рисоводства).

Здесь может быть полезна простая аналогия с пчеловодством. Еще примерно столетие назад сбор меда был достаточно сложным предприятием. Даже если пчелиные рои содержались в соломенных ульях, сбор меда обычно предполагал, что пчел выкуривали из ульев огнем или дымом и нередко при этом уничтожали весь рой. Создание больших ульев и медовых сот привело к формированию разнообразных моделей пчеловодства, которые менялись от улья к улью, усложняя сбор урожая и делая его слишком затратным. Современный пчелиный улей, наоборот, призван решить проблемы пчеловода. Приспособление, называемое изолятором для матки, отделяет нижнюю часть улья с расплодом от находящихся наверху основных запасов меда, что не дает матке попасть в другие помещения и отложить там яйца сверх определенной нормы. Соты аккуратно организованы в вертикальных рамках, от девяти до десяти штук на улей, что позволяет легко, рамка за рамкой, извлекать мед, воск и прополис. Сбор урожая меда производится по результатам наблюдения за «пчелиным пространством» — расстоянием между рамками (примерно девять с половиной миллиметров), которое пчелы оставляют свободным, не строя соты между ними. С точки зрения пчеловода современный улей — организованное, «подотчетное» ему пространство, позволяющее инспектировать состояние роя и матки, оценивать урожай меда (обычно по весу), увеличить или уменьшить его размер посредством стандартных запасных частей, переносить улей на новое место и прежде всего забирать ровно то количество меда (в умеренном климате), чтобы сохранить рою шанс успешно перезимовать. И ровно так же как пчеловод совершает набег на улей, когда тот переполнен медом, военные вторжения были приурочены к конкретным сезонам и совпадали с началом сухого сезона и созреванием урожая — для грабежей и обеспечения армии питанием. Фукидид отмечал, что вторжения начинались тогда, когда вдоль пути следования армии созревал урожай и что неверный расчет, то есть слишком раннее, пока злаки еще не созрели, нападение грозило смертельной опасностью. В случае карательной операции вторгшаяся армия могла также сжигать поля с созревшим урожаем (что было невозможно, если речь шла о корнеплодах), таким образом вынуждая враждебное население бежать или оставляя его без средств к существованию. He развивая данную аналогию дальше, чем она того заслуживает, подчеркнем еще раз: концентрация и единообразие монокультурного земледелия — в нашем случае поливного рисоводства — обеспечивают налоговым сборщикам и военным вербовщикам примерно то же, что современный улей — пчеловоду.

Для горных народов и безгосударственных сообществ в целом мир письменной культуры и текстов неразрывно связан с государством. Равнинные рисовые государства становились центрами письменности не только как культовый оплот мировых религий, но и потому что письмо — ключевая технология административного и государственного управления. Сложно представить себе рисовое государство без кадастровых карт налогооблагаемых земель, реестров отработки барщины, расписок, статистического учета, королевских указов, сводов законов, специальных соглашений, договоров и списков, списков, списков — короче говоря, без системы письменности. Элементарная форма государственного управления — перепись населения и домохозяйств — основа системы налогообложения и воинского призыва. Из всех письменных текстов, сохранившихся от древнего города-государства Урука в Месопотамии, 85% составляют записи экономического характера. Как отметил Клод Леви-Отросс, «письменность, видимо, необходима централизованному стратифицированному государству, чтобы воспроизводить себя. Письменность — странная вещь… Один феномен, который неизменно ее сопровождает, — формирование городов и империй: интеграция политической системы, то есть включение значительного числа индивидов в иерархию каст и рабов… Такое впечатление, что письменность способствует скорее эксплуатации, чем просвещению человечества».

В общеизвестной истории акха о странствиях («дорогах») этот народ описывается как когда-то прежде выращивавший рис на равнинах и жестоко угнетавшийся правителями и-лоло. Ключевой фигурой прошлого в этом нарративе выступает король Жабьоланг, величайшее преступление которого состояло, по мнению акха, в том, что он ввел ежегодные переписи. Сама идея переписи (jajitjieu) символизирует аппарат государственной власти. Начало колониальной эпохи изобилует восстаниями коренных народов против первых переписей: крестьяне, как и племена, прекрасно понимали, что сбор данных — всегда лишь прелюдия к налогам и барщинным отработкам.

Схожее восприятие систем письменности и учета пронизывает историю колониальных крестьянских восстаний против государства. Основным объектом крестьянского гнева нередко были не столько колониальные чиновники, сколько документы, фиксирующие права собственности на землю, налогооблагаемые объекты и численность населения, посредством которых, по мнению крестьян, чиновники осуществляли управление. Мятежникам казалось, что само по себе сожжение здания с архивной документацией гарантирует им некое освобождение. Но связывание письменности с государственным угнетением не было особенностью колониального мира. Радикальные силы Гражданской войны в Англии (диггеры и левеллеры) считали, что латынь, на которой писались законы и говорило духовенство, призвана дурачить народ, чтобы власти могли его обирать. Сам факт знания человеком букв мгновенно порождал у них подозрения.

[...]

В начале XVII века португальцы столкнулись с одинаково высоким уровнем грамотности среди мужчин и женщин на юге Филиппин, Суматре и Сулавеси. Удивителен не только сам факт, что здешние народы были намного грамотнее португальцев в то время, но и то, что их грамотность никак не была связана с судами, текстами, налогообложением, торговым учетом, формальным школьным обучением, юридическими спорами или письменной историей. Фактически письменность служила исключительно целям устной традиции. Скажем, люди могли записать заклинание или любовное стихотворение (что по сути одно и то же!) на пальмовом листе, чтобы запомнить и продекламировать или же представить записанное любимому человеку как часть брачного ритуала. Это завораживающий пример письменности, которая абсолютно отделена от технологий государственного строительства, с которыми обычно ассоциируется.

Если государству в принципе удавалось возникнуть, его правители были вынуждены сосредоточить свои усилия на концентрации подданных в относительно узкой географической зоне. Такие принципы конструирования государственного пространства, как доступность учету и присвоению, учитывались практически во всех политических проектах, независимо от того, осуществляли их государственные или негосударственные институты. Плантационное сельское хозяйство с его монокультурами и рабочими бараками, миссионерский пункт с колокольней и селящимися вокруг него прихожанами — разные типы контроля, но каждый нуждается в учете и мониторинге. Редкий проект становления государственности не изменяет ландшафт и принципы расселения и производства, чтобы достичь более высокой степени подотчетности и контроля. Первые колониальные режимы в своих кампаниях по усмирению коренного населения использовали принудительное переселение, искоренение подсечно-огневого земледелия и концентрацию подданных. Лишь постепенно всепогодные шоссе, железные дороги, телеграфные линии и надежные валюты обусловили возможность большего рассредоточения населения и производства при незначительных потерях в уровне контроля. В кампаниях по подавлению восстаний мы видим, в миниатюре, попытку максимально сконцентрировать внушавшее опасение население на подконтрольной территории, что нередко порождало фактически настоящие концентрационные лагеря.

[...]

На самом деле главное — собрать этих людей, которые одновременно и везде, и нигде, в группы; главное — превратить их во что-то, чем можно управлять. Как только мы сможем их контролировать, станут возможны многие вещи, совершенно недоступные нам сегодня, и, может быть, захватив контроля над их телами, мы сможем управлять и их разумом.
— Высказывание французского офицера, Алжир, 1845

Эти люди никогда, не обращали внимания на сельскохозяйственные занятия, и вряд ли можно ожидать от них чего-то подобного до тех пор, пока, они не помещены в резервации… Пока им не предоставлен такого рода кров, их судьба — оставаться недосягаемыми для всех тех влияний, что призваны цивилизовыватъ их, обращать в христианство… [и] делать [из них] полезных членов общества. Дикие индейцы, как дикие лошади, должны быть согнаны в резервации.
Там их можно заставить работать.
— Сотрудник Агентства по делам индейцев — о шошонах, 1865

Создание постоянных поселений, наряду со сбором налогов, — видимо, древнейший вид деятельности государства. Ему всегда сопутствовал цивилизационный дискурс, утверждавший, что ведущие оседлый образ жизни повышают свой культурный и моральный уровень. Риторика эпохи расцвета империализма некритично приписывала таковому способность «цивилизовывать» и «обращать в христианство» кочевых язычников, хотя подобные выражения воспринимаются сегодня либо как устаревшие и провинциальные, либо как эвфемизмы всяческих зверств. Впрочем, если заменить их словами «развитие», «прогресс» и «модернизация», то станет понятно, что проект «цивилизовывания», правда под новой вывеской, вполне себе жив и здоров.

Большая часть реального содержания того, что обозначается словосочетаниями «цивилизованный», «быть ханьцем», «быть настоящим тайцем/бирманцем», исчерпывается превращением в полностью социально интегрированного, подотчетного, платящего налоги подданного государства. Быть «нецивилизованным», соответственно, означает обратное — жить за пределами государства.

«Племена» можно назвать «модулем управления». Придумывание племен было инструментом классификации и, если это было возможно, управления не- или еще-не-крестьянами. Как только племя и племенная территория были обозначены государством, их можно было использовать как источник дани и рабочей силы, как административную единицу, в которую можно назначить признаваемого всеми вождя, ответственного за ее поведение, и как военную зону для кампаний по умиротворению. По крайней мере, пусть и весьма произвольно, но изобретение племен в целях бюрократического учета давало названия народам и их предполагаемым местоположениям там, где в противном случае преобладала бы неразличимая масса поселений и сообществ без социальной структуры.

Государства и империи создавали племена именно для того, чтобы внести элемент упорядоченности в ту текучесть и бесформенность, которые характеризуют повседневные социальные отношения. Это верно, что существуют простонародные разграничения, скажем, подсечно-огневых земледельцев и собирателей, населения приморских и внутренних районов, зерновых земледельцев и садоводов. Подобные различия, однако, пересекались со многими другими — языковыми, ритуальными, историческими; кроме того, как правило, они скорее представляли собой градации признака, чем его резко противоположные полюса, а потому редко формировали фундамент политической власти. Фактически произвольность изобретения племен не считалась и не была значимой проблемой: его задачей было административным путем положить конец текучести повседневности, принудительно вычленив в ней единицы для управления и ведения переговоров. Так, римляне настойчиво вводили территориальный принцип управления поименованными варварами посредством вождей, которые несли ответственность за их поведение. Четкая бюрократическая модель была необходима, «потому что социальные связи и внутренняя политика варваров были слишком изменчивы». Власти не заботил вопрос, имели ли принимаемые обозначения племен смысл для коренного населения. На закате имперской истории Китая и в ее республиканский период на юго-западной границе страны названия подгрупп мятежных «мяо» обычно представляли собой произвольные наименования, весьма условно учитывавшие особенности женской одежды и никак не соотносившееся с принятыми местными жителями категориями самоидентификации.

Колониальные власти также столкнулись с «анархией» народных самообозначений и разрешили эту проблему, введя своими указами административные «племена», столь же произвольные, как и прежде. Призвав на помощь этнографов и детерминистские теории социальной эволюции, французы во Вьетнаме не только четко разграничили племена, которые очень смутно различали, и назначили им вождей, посредством которых планировали этими племенами управлять, но и разместили таким образом маркированные народы на шкале социальной эволюции. Голландцы осуществили схожий административный алхимический процесс в Индонезии, выделив отдельные традиции в рамках обычного права (адата) коренного населения, кодифицировав их и использовав в качестве фундамента косвенного управления посредством назначаемых вождей. Как утверждает Танья Ли, «понятие „регулируемая адатом община“ подразумевало то, что, собственно, и стремились получить колониальные власти, — сельское население, разбитое на поименованные этнические группы с „традициями“, достаточно стабильными… чтобы служить основанием для определения групповой идентичности и формирования централизованных политических структур во главе с признанными вождями».

Описанная технология управления единовременно ввела новые и четкие идентичности и тип универсального, иерархического, основанного на институте вождей порядка. Не обладавшие верховной властью эгалитарные народы без вождей или какого бы то ни было подобия политического порядка, выходящего за пределы деревушки или рода, не вписывались в это новое социальное устройство. Волей-неволей, в приказном порядке они заталкивались в этот мир верховных руководителей — нравилось им это или нет. У народов, чья повседневная жизнь носила эгалитарный характер, отсутствовали институциональные рычаги, посредством которых ими можно было управлять, а потому их необходимо было создать и, если того требовали обстоятельства, насильственно. В тех районах, что стали известны как Шанские штаты Восточной Бирмы, британцы столкнулись с населением, половина которого не имела институтов верховной власти и отличалась эгалитарной социальной структурой (гумлао качинов, лаху, пао, падаунгов, кая).

В поисках иерархических институтов, которые обеспечили бы политический фундамент косвенного управления, британцы, естественно, решили положиться на примерно сорок шанских собва, которые больше в теории, чем на практике контролировали свои наследственные владения. Хотя этот выбор порождал сопротивление сразу и в последующие периоды, это был единственный институциональный рычаг управления, доступный британцам.

Несмотря на то что племя было искусственным изобретением, оно зажило собственной жизнью. Социальная единица, созданная лишь как политическая структура управления, стала частью языка политических споров и самоутверждения в конкурентной борьбе; общепризнанным способом заявлять свои права на автономию, ресурсы, землю, торговые маршруты и любые другие ценные объекты, обладание которыми предполагает схожие с государственными притязания на суверенитет. Общепринятым языком для выдвижения требований внутри государства была апелляция к классовой принадлежности или правам собственности — крестьянства, купечества, духовенства. Аналогичную функцию за пределами государства выполняли отсылки к племенным идентичностям и особым правам. Нигде больше это не было столь очевидно, как в колониях белых поселенцев в Северной Америке. Как справедливо отметил Альфред Крёбер, «чем больше мы узнаем об аборигенном населении Америки, тем меньше уверены в прежде казавшихся неизменными явлениях, которые соответствовали нашей обычной трактовке племени; и во все возрастающей степени само это понятие предстает творением белого человека, созданным для удобства разговора об индейцах, переговоров с ними, управления ими — и, наконец, навязанным их мышлению под нашим давлением… возможно, пришло время оценить, не является ли груз этой искусственной конструкции непомерным».